Как и следовало ожидать, за всю ночь не появилось ни одного патрульного. Но и враг не подавал никаких признаков жизни. А когда эта ночь, ночь холодной горячки, все же прошла, поляна и лес предстали нам в новом виде. Обильный иней укрыл все толстым покрывалом беловатого сахара. Я улыбаюсь, как больной после бреда, люди смотрят на мои обветренные губы, на осунувшееся лицо и тоже улыбаются.
— Ну и ночка, господин младший лейтенант!
Я удивлен: до сих пор никто из них не жаловался.
— Значит, вам тоже было холодно?
— Ох, грехи наши тяжкие... — отвечает мне один, и все горестно качают головами.
Примерно через час после рассвета является патрульный с приказом покинуть пост, и еще через полчаса наш батальон движется маршем на Богату, где расположился дивизионный штаб. Мы переходим Олт по наведенному мосту, и я пристально смотрю на широкую пойму, поросшую кривыми ракитами и кустарником. После смерти полковника Олт таит для меня что-то роковое. В его прибрежных зарослях с галькой и ракитами я так и вижу атаки, глубокие траншеи, смертельное кипение котла той ночи...
В селе, куда вступает наша колонна, расквартированы наши части. Подразделения, повозки, солдаты, то шумно передвигающиеся с места на место, то идущие спокойно, словно их ничего не касается, — что-то вроде военной Каля Викторией.
Мы обедаем в большом школьном зале, ставшем дивизионной столовой, после того как пообедало начальство. Еда, как в заштатном трактирчике, но вполне сносная. Когда подают жаркое, со двора через открытое окно доносится аккорд из трех слабых, как щелканье кастаньет, выстрелов. Мы вздрагиваем, потому что, независимо от нашей воли, тела пугливо, неразумно напрягаются при каждом звуке, напоминающем сражение. Лейтенант-штабист, продолжая есть, успокаивает нас:
— Ничего, ничего... это просто расстреляли немца, которого вы вчера прислали.
Легкая дрожь пронеслась, как рябь по воде, но вот мы опомнились, и руки выпускают вилки, и наши взгляды встречаются — бессмысленные, блуждающие, ничего не видящие. Оришан отодвигает стоящую перед ним тарелку, Попеску обхватывает руками голову, а капитан, маленький и женоподобный, смущенно ищет тему для разговора.
Майор, хоть и знает, с горьким презрением спрашивает, кто это послал немца в дивизию, потом отворачивается.
Из-за ночного холода или по другой причине, но у меня схватило живот. Три дня и три ночи проходит в постоянном беспокойстве. Смертельная жажда и бесконечный понос. Я выжат, как лимон. Острых болей у меня нет, но доктор, который осматривает меня три раза в день, решил отправить меня в госпиталь. Он боится тифа. Меня эта мысль ужасает.
Возвратиться домой из-за расстройства желудка? Уехать с фронта, потому что у меня понос?
— Подумайте, господин лейтенант... разве вам не хочется вернуться домой?
— Хочется, господин доктор, хочется, но... из-за желудка?
Мне кажется, что в этом есть что-то убийственно смешное — вроде как генерал, разгуливающий с зонтиком, как армия героев из «Цыганиады[34]», умоляющая Цепеша[35] защитить их от разбойников.
— Господин младший лейтенант, спрашиваю вас еще раз... хотите ли вы побывать дома?.. Разве вы не видите, как исхудали и изнурены?.. Хотите или нет?
— Хочу... но не хочу, чтобы там узнали... что... из-за желудка я бросил своих товарищей.
— А не хотите, чтобы узнали, что вы, отправившись вершить великие дела, геройски погибли... из-за желудка?
Я знаю, что мое тело, покорное, как раб, не предаст меня, если я этого не захочу. К тому же, что скажут Корабу, Оришан, Попеску и другие, узнав, из-за чего я уехал с фронта?
Ребята приходят навестить меня, и я узнаю, что, ко всеобщему удивлению, главный штаб назначил нового командира полка вместо майора Димиу, замещавшего убитого полковника. Это тоже майор и, говорят, человек достойный, но все уже привыкли к Димиу, который показал себя способным офицером и хорошим товарищем.
Думитру кладет мне на живот горячие камни, я выпиваю пять стаканов коньяка, накрываюсь с головой и на четвертый день, узнав, что мой полк отбыл, сажусь в обозную повозку, и, не говоря ни слова доктору, отбываю.
11. Накрыла нас земля Господня
Приказ: безостановочно, быстрым маршем идти на Сибиу, разбивая все вражеские силы, которые встретятся по дороге. Мы знаем, что одновременно с нашей дивизией двигаются еще две, одна справа, другая слева. Как видно, в Сибиу что-то произошло...
За четыре дня мы встречаем лишь гусарский заслон, который отчаянно сопротивляется. Это заставляет нас топтаться на месте, по мнению Оришана, который считает, что мы из-за мелких стычек непозволительным образом задерживаем целую пехотную дивизию.
Остальные возражают, что впереди — крупные силы. Ясно, кажется, лишь одно, что у врага только одна батарея, значит, и пехотные части должны быть минимальными. Во всяком случае, наше наступление целыми батальонами против простых эскадронов показывает, что служба разведки у нас неважная. И свидетельствует о бездарности нашего военного командования, игнорирующего важнейший принцип войны: никогда не разворачивать в тактических сражениях сил больше, чем у врага. Ни в коем случае. Этот принцип, в свою очередь, — лишь производный от главного: войну выигрывает армия, пускающая в дело меньшую часть своих сил. Поэтому великие завоеватели: римляне, монголы, Наполеон и прочие побеждали лишь до тех пор, пока их армия была малочисленнее[36]. Истина вполне объяснимая для того, кто хорошо знает психологию войны.
Засев в заросшей бурьяном придорожной канаве, мы ждем, когда стоящий впереди батальон откроет нам путь.
— Ну как, все же наступаем? — посмеиваясь, спрашивает капитан Флорою нас, «пессимистов» полка.
Оришан возмущен, но его неторопливые движения англичанина, лысеющий лоб и снисходительная усмешка не слишком выдают его. Он куда более раздражен, чем кадровый офицер.
— Разве это наступление? Разве вы не видите, что плацдарм забит румынскими батальонами, как во время маневров? Без связных, без командования... Вчера наша артиллерия била по своим, и никак невозможно было сообщить ей прицельные данные.
Я вмешиваюсь, спеша подтвердить его слова:
— И потом, разве это допустимо, чтобы нас совершенно не информировали о том, что происходит впереди, о численности вражеских частей, хотя бы приблизительной? Мы даже не знаем наверное, где находимся. У нашего полка вместе с артиллеристами — один-единственный клочок карты, и мы спорим из-за него, так как им он тоже необходим, для корректировки огня.
Один из наших товарищей уверен, что мы сражаемся с «дивизией из Сигишоары».
Мимо проезжает автомобиль с голубым вымпелом; два офицера развалились на сиденьях. Эх, если бы у генерала хватило ума послать этот автомобиль за Оришаном и хоть разок-другой пригласить его к себе на обед — как, я слышал, делают в иностранных армиях — сегодня многое было бы по-другому!
В последний вечер, когда наша колонна суетится на шоссе, готовясь к ночному маршу, мы вдруг слышим, как впереди, в темноте, не знаем точно, где именно, раздается короткая и громкая очередь, Колонна останавливается, а взволнованные вестовые мечутся взад и вперед, увозя и привозя приказы.
— Полк двадцатый... где командование бригады? ~ И эхом, из уст в уста: . — Командование бригады? Командование бригады?
— Здесь командование бригады.
— Господин генерал У.? Господин генерал У.?
В кромешной тьме никто не видит спрашивающего; его сразу подхватывают и фразу передают, как листок бумаги, не интересуясь, откуда она исходит.
— Здесь господин генерал У. ... Здесь господин генерал У. ...
Мысль о смерти, несмотря на неизвестность предстоящего, кажется, усыплена во мне, как наркозом. Зато меня тревожит навязчивый и беспокойный вопрос о ночевке на предрассветном холоде.
Через полчаса мы снова отправляемся в путь. И метров через триста узнаем, почему стояли. Перевернутые в придорожной канаве пушки, мертвецы, застрявшие между колесами. Колонна идет медленно, и у меня хватает времени на ходу свернуть в сторону и узнать, в чем дело. Вражеская разведка, численностью примерно в один эскадрон, поджидала, спрятавшись в лесочке, возле самого шоссе: они пропустили пехоту, а когда услышали приближение артиллерии, открыли пулеметный огонь.
Оришан рассуждает за всех:
— Хорошенькое боевое охранение па флангах! А если бы противник двинул сюда целый батальон, что сталось бы с дивизией? Но я восхищен тем, что офицер, который шел впереди, кто бы он ни был, все же не потерял голову и сумел сообразить, откуда ведется огонь, какова численность врага... Говорят, он выделил только один взвод (удивительно верно оценив положение), который и очистил, несмотря на темноту, лесок. Подобные люди возбуждают такое доверие, что забываешь горькие мысли об отсутствии в армии достаточных мер безопасности. Только этому решительному офицеру обязаны мы тем, что паника, возникшая в артиллерийской части, не передалась остальным.
