Не знаю, откуда это впечатление воскресной прогулки, может быть, оттого, что мы не на передовой, может быть, оттого, что нас ждет хороший обед с добрым вином.
Оришан — длинное чисто выбритое лицо делает его похожим на англичанина — заложил за спину руку и вмешивается, как всегда разумно:
— Я вас не понимаю. Почему вы оцениваете сражение только по его масштабам? Я понял бы, если бы это делали те, что остались в тылу, но когда это делаем мы...
Попеску в недоумении:
— Не понимаю, что ты хочешь сказать...
— Послушай, Попеску, какая для нас разница: умереть в сражении с сотнями пушек, тысячами снарядов и тысячами тысяч убитых или вот так, сидя за столом, от шальной пули?
— Ну как же какая разница?
Я снова вмешиваюсь, пораженный верностью замечания:
— Конечно!. . для солдата на передовой нет «огромного» или «незначительного» сражения.
Вмешиваются другие товарищи, разгоряченные кажущейся парадоксальностью моего заявления.
— Для тех, кто в тылу, это, конечно, вещи разные, но мы-то — другое дело, — снова говорит Оришан.
— Ну вот еще!
— Нет, это же совершенно ясно... Послушайте, я приведу вам пример. Когда мы читали в газетах о «несчастном случае» на таком-то вокзале и узнавали, что один стрелочник убит, а другому отрезало ноги, мы едва удостаивали мимолетного взгляда те несколько строчек, которые об этом сообщали. Но когда читали на целый разворот: «Железнодорожная катастрофа в Кампуриле», мы в ужасе, не отрываясь, проглатывали все, до малейших подробностей.
И Оришан продолжает, все больше воодушевляясь:
— Для погибшего стрелочника и для того, кому отрезало ноги, было бы все равно, если бы рядом с ними умерли еще десятки людей. Они пережили бы то же самое. И даже если бы наступил конец света, столкновение планет и тому подобное, для них это было бы все равно.
— Господин капитан, скажите, разве все равно для человека, участвующего в сражении, идет ли речь об огромной битве, как при Вердене, или о столкновении с малыми силами?
— Как это может быть все равно? — и капитан тщательно отделяет мясо куриной ножки в белом соусе. — Как это может быть все равно, дорогой? В первом случае риска гораздо больше.
— Оришан, позволь мне, я объясню... Господин капитан, почему вы считаете, что риска там больше?
— Потому что там погибли сотни тысяч человек, а у Брана — всего сто два.
— Ну и что же?
— Как это «что же»?
Поднимается буря протестов, прерываемых громкими требованиями вина или тарелок.
— Позвольте, я объясню вам, что такое риск. Дай мне, пожалуйста, сказать, Оришан. Когда какой-нибудь богатый американец едет на бал, он не рискует ничем или почти ничем, верно?
— М-м-м-да...
— Когда он ссорится с другим американцем и вызывает его на дуэль: «Тот, кто вытянет черный билет, должен к следующему утру застрелиться» — тогда, не правда ли, он рискует на пятьдесят процентов, что завтра он будет мертв. Так или не так?
— М-м-м-да ... так.
— Когда он вытаскивает черный билет, в случае, если он человек чести, он, не правда ли, рискует уже на все сто процентов? Так же, как и мы.
— То есть? Оставьте вы его в покое ... то есть?
— В дивизии принимают решение, что такая-то рота должна захватить село, — и я машинально расставляю на столе солонку, вилку, нож, словно для того, чтобы сделать свои выводы нагляднее.
— Предположим...
— Наш риск, риск девятой роты, — два процента, так как в дивизии сорок восемь рот ... — и я отмахиваюсь от солдата, принесшего мне жаркое. — Когда решат, что это сражение даст наша бригада, риск становится четырехпроцентным. Если решат, что роту даст двадцатый полк, наш риск увеличивается до восьми процентов, так как в полку двенадцать рот. Когда же, наконец, решат, что в бой пойдет третий батальон, риск будет двадцатипятипроцентным, а когда девятой роте отдадут приказ занять село, можно сказать, что она вытянула черный билет.
— Он, пожалуй, прав, — решает капитан. — Василе, налей вина. — И денщикам: — Перестаньте ругаться. Поглядите-ка, господа, они чуть не подрались ... — Это денщики бранятся с поваром из-за своих офицеров.
Попеску и его сторонники снова протестуют. Лейтенант Ределя присоединяется к ним:
— Но когда сражение некрупное, дивизия пускает в ход лишь незначительную часть своего состава. Значит, риск здесь меньше.
— Конечно, — говорит другой. — И лучшее доказательство — то, что наш батальон не участвовал в деле у Брана; на Олте он тоже стоял в резерве.
Снова поднимается шум, слышится веселое звяканье посуды и выкрики.
Обед проходит оживленно, обед, в котором участвуют восемь-девять человек, не стоящих на передовой. И все же в этом веселье и вкусной еде есть что-то пресное, бесперспективное, как в гареме для евнуха.
Я протестую:
— Стойте, давайте договоримся. Я говорю лишь о том батальоне, который участвует в сражении, и о таком фронте, на котором войска сменяются очень часто, потому что у них есть резерв. Кстати, замечу одно ... что мы с самого начала постоянно находимся на передовой. Верно или нет?
Несколько человек соглашаются.
— И еще одно, — снова вмешивается Оришан. — Тот факт, что у нас не было потерь, объясняется очень просто: мы наступали быстро, не давая врагу опомниться. Я думаю, двадцатый понес потери потому, что слишком осторожничал. Если бы мы сражались так у Мэгура Брана, мы потеряли бы половину батальона. А у Тоханул Векь? И даже на Олте. Наш резерв прибыл так быстро, что венгры, пошедшие было в контратаку, остановились и пустились в бегство.
Новый взрыв торжества, так как им кажется, что они поймали его на отсутствии логики.
— Ага ... видишь? Вы с Георгидиу согласны, что у нас еще не было больших, настоящих сражений. Но если ты считаешь, что их не было лишь из-за того, что мы нападали слишком быстро, ты противоречишь сам себе, потому что раньше ты утверждал, что больших сражений не было потому, что этого не хотел враг.
— Погодите, мы опять отклоняемся ... Дай мне сказать, Оришан. Мы утверждали только одно: для того, кто действительно воюет, не имеет никакого значения, умирает ли он под Верденом или в стычке патрулей.
Я утверждаю, что для нас, которые стоят на передовой и будут сражаться непрерывно еще Бог знает сколько времени, для нас это — просто война. А для всей страны, для тех, кто разгуливает сейчас по Бухаресту, ожидая, после чашечки кофе, последних известий, для всей румынской армии это, конечно, совсем другое дело. Кстати, я считаю, что придет черед и крупным сражениям, в которые включатся все части.
На нас могут напасть сегодня вечером, ночью... , обстрел может начаться через пять минут. Наш Верден, по сути, уже начался.
— Да, но дома все это не произведет никакого впечатления?
— Я думаю! С точки зрения человеческого рода ты интересен лишь в том случае, если тебя убивают вместе с десятками тысяч других. Если какой-нибудь писатель опишет только стычки патрулей, его книгу просто не станут читать.
Попеску слегка поворачивается направо, словно защищаясь от чего-то невидимого, потом пожимает плечами:
— Пусть не будет дураком. Что ему стоит набить туда штабеля трупов, ураганы снарядов, реки крови. Что-нибудь этакое ... впечатляющее, сенсационное!
И не успеваем мы закончить обед, как снова раздаются выстрелы.
На этот раз что-то довольно серьезное. Прямо на нас по обоим склонам долины (с маленьким лесочком и пашней), по дну которой вьется белое шоссе, движется плотная цепь стрелков, однако нам видны лишь небольшие группки, делающие рывок вперед и затем быстро ложащиеся на землю. Семидесятипятимиллиметровая артиллерийская батарея усиленно обстреливает окраину села, где находится наша столовая, которую мы и покидаем бегом.
Все три роты, сосредоточенные у подножия холма, готовы к наступлению. «Бригада Корабу» далеко слева, в лесу. Наши передовые посты отступили, отстреливаясь.
Снаряды производят на меня не слишком сильное впечатление, хотя я и очень взволнован. Они довольно-таки немногочисленны. У капитана растерянное лицо человека, который не знает, что делать, как я вчера. Вероятно, мы пойдем в штыковую атаку, как на Бран. Один снаряд не взорвался. Бравируя, я заявляю товарищам, что венгерская артиллерия совершенно безобидна, и беру снаряд в руки, желая показать, что в нем плохой порох. Все испуганно кричат на меня:
— Опомнись, Георгидиу ... с ума ты сошел, что ли? Капитан гневно хмурится, повелительно поднимает руку.
— Положите снаряд, господин младший лейтенант ... Все так же бравируя, я несу его, словно спеленатого ребенка, прямо к ним. Они взбешены, расступаются и рычат на меня:
— Убирайся отсюда ... Господин капитан ... он сошел с ума!
С лицемерной миной лукавой девицы я возражаю:
— Но ведь нет никакой опасности ... совершенно никакой.
— Опусти его на землю, слышишь? — кричат они, рассыпаясь в разные стороны.
Я бросаю снаряд, как бросают, предварительно рассмотрев ее, выдернутую из земли свеклу ... и еще сегодня стыну от ужаса, думая о своей безумной выходке, потому что, ударившись о землю, снаряд мог взорваться.
