— Господин офицер, солдат, который сторожит село, ваш солдат, которого вы здесь оставили... сказал, что она, мол, шпионка.
Я словно с луны свалился.
— Разве кто-нибудь стережет это село?
— А то как же? Солдат, который здесь днюет и ночует., У них и спит. Сядет на своего белого коня да целый день^ и гоняет по селу из конца в конец. Ежели бы сейчас он был здесь, думаете, венгры посмели бы пройти? Он стрелял в них.
— А где же он теперь? Немцы голосят все хором:
— Не знаем, не знаем.
— Когда он уехал?
— Нынче утром, через лес направо, с нашей дочкой. Я наконец понял, в чем дело, и полон решимости поймать его и прикончить. Мне жаль бедных немцев.
Успокаиваю их, как могу. По просторному, красивому селу за мной толпой идут теперь немцы и румыны. По улице, освещаемой косыми лучами заходящего солнца, которое, кажется, горит прямо здесь, между крайними домами, бежит человек без шапки.
Еще издали он кричит:
— Атакуют, господин младший лейтенант, нас атакуют! И подбегает ко мне задыхаясь. За ним идут напуганные женщины, дети.
Венгры получили подкрепление и наступают двумя колоннами, по шоссе и по вершине холма.
Я чувствую, как у меня звенит в ушах. Где мои люди?
Какая-то старуха берет меня за руку и бормочет, шепелявя, согнувшись в три погибели:
— Давай покажу тебе, где они идут, покажу тебе венгров.
Она хочет вести меня, и я, обеспокоенный, уже готов оттолкнуть ее, но мне становится стыдно. Мне не дают даже мгновенной передышки, необходимой для того, чтобы принять решение, которое нельзя откладывать ни на секунду. И во мне умирает еще одна иллюзия: что я могу быть хорошим командиром.
Залп выстрелов. Я направляюсь наконец к холму. Будь что будет. Задыхаясь, поднимаюсь по улице, карабкающейся по склонам, перепрыгиваю через большие камни, через ствол, служащий желобом колодца, бегу, и сержант Бойку бежит за мной. Треск выстрелов становится все пронзительнее. Разрывы полосуют небо, как бичи.
Мне кажется, что улица никогда не кончится.
Во время боя ночь и город — я чувствую это снова — самые неприятные на войне вещи.
Между двумя последними домами широко распахивается вид на зеленый, слегка пологий склон, сверху окаймленный лесом, а снизу — рядами кукурузы. И поразительный сюрприз: мой взвод рассыпался равномерной, почти по уставу, цепью на окраине села и отчаянно отстреливается. Время от времени кто-нибудь вытаскивает из кармана яблоко и жадно надкусывает его. Вражеские колонны тоже рассыпались цепью по краю кукурузного поля. Роют траншеи. Как видно, решили там окопаться. Поэтому на нас снова обрушивается, опять без видимых результатов, их тяжелая артиллерия.
Я прекращаю огонь, посылаю вперед дозорных, и мы закуриваем, глядя в небо. Теперь вокруг тихо, и я спокойно рассуждаю о политике с суровым, лет пятидесяти-шестидесяти крестьянином, широкоплечим, с густыми, еще черными усами, который подошел ко мне, надеясь услышать вести с родины. Над дальними холмами, лесистыми и таинственными, над «вражескими» холмами садится солнце, проливая потоки расплавленного золота с голубизны неба на луговую зелень. Свет понемногу редеет, меркнет. Мои люди по одному спускаются в село к колодцу, к месту сбора. Когда приходят все, мы, никем не тревожимые, отправляемся в обратный путь. У околицы я встречаю нарядную девушку в вишневом летнем платье. Рядом с ней солдат. Я узнаю дочь немца и испытываю истинное облегчение. Здороваюсь и, нахмурясь, подхожу к солдату.
— Откуда ты?
С полным самообладанием, стоя по стойке смирно, он раздельно отвечает:
— Здравия желаю, господин младший лейтенант! Возил барышню в бригаду вследствие доноса, будто она знает, где спрятано оружие.
— Ну и как?
— Сочли ее невиновной и отпустили.
— Только и всего?
— Да, господин младший лейтенант, здравия желаю! Спрашиваю девушку по-немецки, есть ли у нее жалобы, и она, улыбаясь, отвечает, что нет.
Я перестаю хмуриться, но мое недоумение не проходит. Снова поворачиваюсь к солдату:
— А ты что здесь делаешь?
— Стерегу село.
— Как стережешь? Кто тебе приказал?
— Господин младший лейтенант Флореску.
— Из какого ты полка?
— Из десятого.
— Но ведь полк десятый ушел.
Он удивлен и совершенно растерян.
— Как так? Ведь я не получал приказа об отступлении.
…
Вечером я с воодушевлением рассказываю в столовой о своем приключении. Все смеются, удивляются. Но командир сердито хмурит брови, и веселые восклицания, звон стаканов и вилок стихают.
— Господин младший лейтенант Георгидиу, я послал вас туда, так как считал умным человеком.
И потом сухо, с презрением:
— Как вы не поняли, господин младший лейтенант, что это был шпион?
Молчание становится тягостным. Командир прав. Все переглядываются, всерьез обеспокоенные.
— Сейчас же отправляйтесь и доставьте его сюда.
Но я не пошел сам, а послал вестового, который его и доставил. Вестовой избил его по дороге, дежурный сержант сделал то же, командир добавил от себя.
Через неделю, когда полки снова объединились в бригаду для предстоящего сражения, на улице меня остановил какой-то капрал.
— Видите, господин младший лейтенант! Говорили, что я шпион, а в бригаде меня в капралы произвели.
Разведка, проведенная адъютантом батальона одновременно с той, которую я произвел в Стене, подтвердила, что и другое соседнее село основательно укреплено. Все это — к радости кавалерийской разведки, посланной из дивизии, которой не хватило смелости перейти за линию наших передовых постов (даже здесь, у нас, им кажется, что они слишком далеко забрались) и которой теперь есть что доложить своему начальству. На следующий день снова начинаются прогулки и беседы.
Попеску и остальные товарищи задумчивы.
Наше внимание привлекает группа ссорящихся, и мы подходим. Два солдата тянут за собой старого немца, смуглого, с худым лицом и пышными усами. Хотят вести его в полк.
На вопрос командира пулеметчиков, потому что это его люди, они отвечают, что немец хотел застрелить одного румына, который, кстати, тоже налицо.
Немец по-румынски решительно защищает свои права.
— Он хотел украсть у меня швейную машинку, господин офицер, вот она я ее едва отбил.
В самом деле, машинка — вещественное доказательство — между ними.
— Он вытащил револьвер, господин командир, хотел меня застрелить.
Немец объясняет, что лишь таким образом смог отстоять свою собственность.
Суд офицера короток:
— Почему ты носишь револьвер, почему не сдал оружие? Ведите его в дивизию.
Кто-то мимоходом замечает, что приказа о сдаче оружия не было, и наш прерванный спор разгорается с новой силой, потому что Попеску, кажется, одержим навязчивой идеей:
— Нет, это разные вещи, дорогой. Разве можно сравнить, скажем, сражение под Верденом с нашей битвой на Олте?
Оришан сердится, но никогда не повышает голос, у него только глаза сверкают.
— Да, дорогой, конечно, для истории, для иностранцев или для тех, кто остался дома, то, что было при Вердене, нельзя сравнить с тем, что случилось на Олте...
Я тоже горячо вмешиваюсь:
— Конечно... никак нельзя... даже для нас, третьего батальона, который вступил в дело под конец и потерял только пять-шесть человек. Но для второй роты, которую пулеметный огонь накрыл в воде и несколькими очередями уничтожил наполовину, битва была, по-моему, точно такой же, как для любой роты под Верденом. Представьте себе раненых, целую ночь борющихся с волнами. Для патруля, сражающегося с превосходящими силами или разбитого прямым попаданием снаряда единственной пушки, битва ничуть не легче, чем сражение на Сомме...
И в подтверждение привожу, припоминая, разные описания:
— Вот, например, я читал, что весь ужас тамошних боев заключался в том, что два-три человека, укрывшись в воронке от снарядов, должны были иногда отстреливаться целую ночь, потеряв всякую связь со своими. Точно так же, как некоторые наши патрули.
Они уже почти согласились, но вдруг начинают спорить снова, чуть ли не возмущенные тем, что готовы были принять такую бессмыслицу.
— Не говори, дорогой, разве можно сравнить риск большого сражения с таким, как наше, под Браном?
Приходит солдат и приглашает нас в столовую, но спор продолжается и там. Попеску сообщает капитану, уже сидящему за столом, что мы несем чепуху. Оришан энергично возражает.
Попеску считает, что наша война — не Бог весть что. Я с ним согласен. Урагана огня, тысяч трупов, сложенных штабелями, как дрова на складе, горячих рукопашных схваток, покрасневших от крови рек мы пока еще не видели.
— Несомненно, будет и это. Пока что ведется стратегическое отступление. Мне кажется, они избегают серьезных боев, с нами сражался лишь арьергард, всего несколько полков.
— Да у них больше и нет... С войной покончено, можешь мне поверить, — настаивает Попеску.
Не знаю, откуда это впечатление воскресной прогулки, может быть, оттого, что мы не на передовой, может быть, оттого, что нас ждет хороший обед с добрым вином.
