Будто на крыльях, Сивый вернулся в баню. Вишеня сидела на лавке спиною к порогу, перебросив толстенную косу на грудь. Едва услышала стук двери, едва дохнуло стужей – напряглась. Статная, крепкая, узкая в поясе и крутая в боках.
– Словно к жизни вернула, хозяюшка. – Безрод усмехнулся и положил руки на белые плечи. – Стал чисто малец беспечный, а не боец увечный. По добру и счет, а только пока не зардеешься, как утренняя заря, не выпущу.
Вишеня лишь кивнула.
Сивый мял белое тело, как мнет усмарь тонкую телячью кожу, сильно, но осторожно, обдавал попеременно горячей водой и студеной, поддал пива на каменку, дабы пар захмелил.
– Я виноват, – усмехнулся Безрод. Вишеня стесала ноги до кровавых пузырей. Сивый обдал пяточки пивом, обмазал медом. – Мои ступни крепки, словно камни, сапоги не держат, не угнаться тебе за мной.
– Давно так не плясала, ровно в девки вернулась. – Этот голос можно есть вместо снеди и будешь сыт, можно пить вместо пива и станешь хмелен.
Безрод вынес вдовицу во двор и бросил в снег, розовую на белое, тонко забросал снегом и рухнул рядом. Лежал и смотрел, как тает снег на впалом животе, обращаясь в капельки, как стекает с высокой, полной груди, как растекается с бедер. Вишеня глядела полуприкрытыми глазами в ясное небо, на звезды и улыбалась чему-то своему. А когда снег на коже растаял, Безрод укутал «снежную бабу» в овчинную верховку и унес в дом. Вернулся в баню, поддал пару, оставил новый веник, занес полную кадь свежего снега топиться и, выходя, поклонился бане в пояс. Весело трескнула печь.
Вечеряли оба легкие и чистые, хотя после княжеского пира куда уж наедаться? От Вишениных медов, настоянных на малине и полыни, делалось чудо как хорошо.
– Чем живешь?
Вишеня усмехнулась.
– А гончарю.
– Ты?
Она кивнула.
– Я.
Сивый припал к чаше, сделанной в виде ладьи, и поверх резного бока неотрывно глядел на гончаровну. Вишеня потупилась. Так вот почему руки, что мяли в бане, были крепки и царапали мозольками. Так же мастерица месит глину, лепит кувшины, миски, братины, сулейки, мучницы.
– У мужа покойного переняла, пусть ему будет привольно в мастеровых клетях Успея. Глядела из-за плеча, что-то и сам поручал, всякую мелочь вылепить. А как одна осталась, тут живот к хребту и прилип. Отощала, пока не выучилась. Запас глины остался, вот и лепила днями и ночами.
– А чего замуж снова не пошла?
Вишеня улыбнулась.
– Тебя ждала.
– Ну, вот он я.
Она отвернулась.
– Не пьешь. Или меды не по вкусу?
– Чудные меды. – Сивый залпом осушил чашу. – Да и рассказчик хорош.
– Да, почитай, уже все рассказала. Звали замуж, да не пошла. То не по нраву, другое, третье. Выдавать уже некому, одна я, сирота. Может быть, и выйду еще. А пока сама себе голова, леплю да на торг несу.
– И берут?
– Берут. Давеча у князя ты из братины пил. Моя.
– У князя?
– Да.
– Та, что по кругу изукрашена оленями и стрелами?
– Она.
– Руки – золото.
Вишеня подняла на Безрода глаза, и улыбка сошла с губ. Погасла одна маслянка, и глаза гончаровны враз потеряли цвет, заблистали из тени двумя звездами.
– Твоими бы устами…
Сивый слушал ее голос, а внутри все ухало, будто в пропасть падал. Глубокий голос, дна не видать.
– Чего молчишь, застенок?
– Говори. Тебя слушаю. Хмелею, будто с медов.
– Всего ли хватает?
– Жаловаться не на что.
Погасла вторая маслянка и как будто сама темнота обрела этот голос, грудной, волнительный, чарующий.
– Запалить еще?
Безрода со всех сторон объяла мгла.
– Нет, – прошелестел Сивый.
Вишеня любила отчаянно, горячо, своим жаром спекала в головешку, грозилась вовсе сжечь, и не могла любовью наесться. Не могла отдать ее всю, сама стала как яма, отдавала много – становилось еще больше. Безрод, как великая стужа, без остатка пожирал ее жар и не мог согреться. Вишеня горела, ровно солнце, и не было конца ее пламени. Гляделась в синие, бездонные глаза, но даже во мгле они зияли мутными провалами. Вишеню будто в пропасть затягивало, голова кругом шла, грозилась вовсе укатиться. Гончаровна щедрыми горстями бросала тепло в озябшую душу Безрода и была ненасытна, отдаваясь… Заснули только к утру.
Встали поздно. За столом не глядели друг на друга. Вишеня не поднимала глаз, но если бы подняла, светлее стало в горнице.
– Слыхала, по весне морем налаживаешься.
– Уйду, – буркнул Сивый.
– А замуж взял бы?
Сивый нахмурился.
– А пошла бы?
Вишеня грустно взглянула.
– Пошла бы за тебя, да не смогу! Надорвусь. Ровно в тени ходишь, ровно в стужу неодетый бродишь. Обогреть хочу, да сама мерзну. Гляжу в глаза и будто внутрь проваливаюсь. Страшно мне. И зябко, и трясет всю. Хоть вовсе в глаза не глядись. А разве это жизнь? Давеча голодна была, потому и перемогла. Но надолго меня не хватит. Высохну. От тени шарахаться начну. Страшно.
Вдовица отвела глаза, а Сивый ощерился горькой улыбкой. В бабе два мира клином сходятся, она по кромке ходит, оба мира душой чувствует. Эта хоть сразу поняла, не стала мучить ни себя, ни его. Не девка, пожила на свете.
– На «нет» и суда нет.
– Дни мечу отдай, а ночи мне, – жарко шепнула Вишеня. – Урву у доли немного счастья, пока не снялся в дорогу.
Безрод уходил в терем, крепко задумавшись. Нет, не в этом доме поселится счастье, пахнущее молоком. Не здесь. Да и есть ли вообще такой дом?
Пленных оттниров, тех, что отошли от ран, князь озаботил. Город разжился ладьями за эту войну, и полуночники ставили для них сараи. Остаток зимы быстроходные граппры должны простоять в сухом месте. Сёнге махал топором чернее тучи, несколько раз подмечал Безрода, глядящего издалека, и угрюмо отворачивался. Рыжий оттнир лишь крепче сжимал челюсти и ругался вполголоса, Злобог бы побрал этого живучего бояна. Сивый кривился. Зима на лето повернулась. Немного осталось до того, как уснут на море злые зимние ветры, и откроются пути. Тогда и станет можно бросить ветер в паруса. Парни начали помалу нагружать себя ратными заботами, дружина пополнилась новичками. Вспомнили про мешки у Вороньей Головы. Безрод выбежал с остальными. Рядяша морщил нос, глядя, как он воюет с огромным мешком, отворачивался, кряхтел, и однажды не выдержал.
– Судом суди, мечом секи, не позорь! Дай половину ссыплю! Велик вырос, да и дурак вымахал немалый!
Безрод взглянул в повинные глаза Рядяши и кивнул.
– Пяток горстей сбрось.
– Чьих горстей? Моих?
Сивый усмехнулся. Рядяшина горсть чару заполнит.
– Твоих. Сам сыпал, сам отсыпай.
– Мигом, воевода!
Бегать по снегу тяжело. Бежали, будто по колено в воде, и даже не бежали, а размашисто шли. Каждый день снег заваливал тропинку, и кто-то каждое утро, чисто олений вожак, шел первым, торя дорожку. Так и сменялись. Хорошо было идти за Рядяшей, за Моряем, за Неслухами. За ними оставался торный путь, ровно от саней, широкий, удобный. И теперь прыгали со скалы, только не плыли на тот берег. Почти сразу выходили. Те, кто с Безродом ходили за стену, всякий раз морщились. Вспоминали заплыв по студеному морю. Но ничего, прыгали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
