Наверное, ничто так не подавляет сознание, как телевизор, но и нет ничего спасительнее в эти беспокойные томительные часы отчаяния, как, опять же, телевизор. Сравнится с ним может, пожалуй, только компьютерная игра. Но Сингапур брезговал садиться за компьютер после отчима. Телевизор, все-таки, стоял в его комнате, на его территории, этим он и удовлетворялся. Он смотрел все подряд, методично, один за другим переключая каналы кнопкой пульта. Ни одной программы он не досматривал до конца. Причем, фильмы, уже виденные им, фильмы, нравящиеся ему, он переключал сразу, переключал даже в раздражении, словно боясь чего-то. Этот страх, можно было, пожалуй, сравнить со страхом заговорить с давно знакомой и нравящейся тебе девушкой. Когда-то что-то было с ней, и, вроде, закончилось все, и знаешь — заговоришь с ней, даже по телефону, и увидеть ее захочется и вернуть то прошлое… а вместе с тем прошлым и ту боль. Хочется вернуть то прошлое, но ту боль не хочется возвращать, и… нечего даже думать, даже вспоминать о той девушке, о том прошлом. Лучше с какой-нибудь другой, пусть и дурой, пусть и скучной, но… Но хоть безболезненно. Противно, конечно, но безболезненно. Он и смотрел поэтому ток-шоу и сериалы. Скучные, бестолковые, зато сопереживать не нужно; смотришь на этих кретинов, счастливых оттого, что их показывают на всю страну, слушаешь их умозрительную глупость… ладно, и пусть говорят. Главное, не нужно было думать, слушая их, не нужно было сопереживать. Так он и засыпал, не сопереживая, и просыпался, не сопереживая, все под разговоры и суету на экране. Как пьяный проходил день, скучно, вяло и… ладно, и… все равно. Главное, без сопереживания, главное — равнодушно.
Мама и здесь не отчитывала его, словно понимала его состояние. Впрочем, отчим и сам благополучно мог сварить себе или пельмени, или сосиски, или просидеть за компьютером, предпочтя его обеду. За ужином мама была и довольна, что сын дома, а не где-нибудь шлялся и пьянствовал.
— Все нормально? — спрашивала она.
— Да, — отвечал Федор, глядя в тарелку.
Как-то он спросил:
— Сдали квартиру?
— Да, — ответила мама.
— Невестке этого… — он не договорил.
— Да, — кивнула мама. Больше на эту тему не говорили. Впрочем, особенно ни о чем не говорили. Мама рассказывала, как день провела, какие дела на работе, Федор слушал, кивал, поддакивал, когда и невпопад; мама не замечала этого, делала вид, что не замечала.
В один из таких вечеров она сказала:
— Ну, все, сынок, завтра пойдешь устраиваться на работу. Главная твоя проблема решена, — она положила перед сыном военный билет. — Все, теперь ты свободный человек.
Сингапур невольно усмехнулся — невесело усмехнулся.
7
За работу он взялся даже охотно, с рвением. В первый же рабочий день, расшиб себе лоб о трубу, когда лазил в подвал, содрал в кровь ладони, помогая крутить канализационный еж, и под конец дня уронил себе на ногу молоток. Все, на что он оказался способен — подавать гаечные ключи, и то в номерах путался.
— Ну, что, студент, это тебе не красками по картине мазать, здесь тебе никакого абстракционизма, здесь работать надо, — говорил Леха, парень двадцати пяти лет, крепко сложенный, лупоглазый и весельчак. Был повод, не было повода… впрочем, у Лехи всегда был повод, казалось, ничто его не печалило, все веселило. Он охотно откликался на любую шутку и где даже смеяться не стоило, если только улыбнуться из вежливости, Леха искренне хохотал во весь рот, блестя крепкими белыми зубами; он был здоровым парнем и знал это и гордился этим и пил от этого безбожно и всякую дрянь. С похмелья не болел, да и пьянел с трудом, но похмелялся охотно. Он, казалось, испытывал себя, свой желудок, печень, точно говоря — вот я какой, ничего меня не берет, хоть денатурат выпью, а все одно — не берет.
Пили слесаря всякую дрянь. Пили перед работой, пили во время работы и особенно, после работы. Причем водка и спирт считались элитными напитками, дорогими напитками, и оттого водку абы как не пили, а пили дрянь. Пили и кляли тех, кто продавал им эту дрянь, кляли, говорили тосты: Чтоб ты сдохла, Вика. Чтоб ты сдохла, Зина, — и в отвращении запрокидывали стопку и, все равно, шли к Вике, шли к Зине, шли, чтобы купить бутылку этой дряни, сделанной неизвестно из чего. Хотя, почему же неизвестно, рецепт был крайне прост: через самогонный аппарат прогонялся стеклоочиститель «Малышка» и добавлялся димедрол — вот и вся наука. Самогон, в том, классическом, понимании гнать было дорого, да и смысла в этом не было, и очиститель покупали и пили. От димедрола после первой уже стопки клевали носом, после второй валились, где сидели, просыпались с невыносимой головной болью и, снова кляня Вику или Зину, шли похмеляться все тем же очистителем с димедролом; и ведь, знали, что пьют, знали, и все равно пили. Ответ был крайне прост: бутылка водки стоила сто рублей, бутылка перегнанного очистителя — двадцать. Вот и весь ответ. Вино и пиво и вовсе не признавали, баловство это было и барство; пили же с одной целью — напиться. А сколько же нужно выпить пива или вина, чтобы напиться — зарплаты не хватит. Но стоило отдать должное — во время работы не пили — в смысле, очиститель не пили, а если кто водку подносил, то грех было не выпить, это пили, только наливай. А очиститель — нет, тем более с димедролом, заснуть же можно, а это было никак нельзя, — свою работу слесаря понимали.
Кроме Лехи в смене, куда пристроили Сингапура, работали еще двое: Толян, мужичок сорока лет, рябой и с настырным взглядом. Взрывной мужичок, задиристый, хотя роста небольшого, плечи узенькие, словно их и не было, руки, ноги тоненькие, зато живот точно приклеенный, выпирал, как у беременной девицы. Был в смене и водитель, пожилой, добродушный мужик, звали Феликс, фамилия Федянин. Когда Толян пьяный был, звал его Федяня, когда трезвый — Феликс. Феликс непьющий был мужик, некурящий, рослый, и что-то застенчивое было во всей его большой фигуре, словно он стеснялся, что большой такой, что непьющий и некурящий, что зовут его так странно, и фамилия такая смешная. Сильный он был. Машина, на которой работали слесаря, была дряхлая, ненадежная, частенько приходилось толкать ее, чтобы она завелась. И если Леха с Толяном, пыхтя и краснея, кое-как толкали ее, то Феликс мог без труда только навалиться, и заводилась машина.
— Мы — аварийная служба в
