— Всякую, всякую жизнь, друг, — ликующе вырвалось у него, словно взор его проникал сквозь бревна потолка, — всякую!
Оливер поднял руку к кнопке дверцы. В лице его не было ни кровинки, оно подергивалось, словно он сдерживал смех или слезы. Губы были белы.
— Попробуйте это сделать, государь, — медленно, тяжко вымолвил он, — я тоже попробую.
Он осторожно отодвинул дверцу в панели и поднес палец к губам.
Король кивнул, прошел мимо него, на пороге еще раз поспешно обернулся и поцеловал Неккера.
— Отказываюсь за нас обоих от смерти брата отныне и навсегда, — торжественно и тихо прошептал он, — ничьей смерти я больше не хочу… И будь что будет!
Оливер скорбно улыбнулся и промолчал. Людовик на цыпочках поднялся по витой лестнице.
Анна спала, лежа на спине, губы были приоткрыты, голова чуть склонена набок. Она громко и часто дышала. Лицо ее, шея и руки были так бледны, что казались прозрачными. Людовик опустился перед ней на колени и медленно ласкал ее взглядом, всю, с головы до пят. Он дотронулся губами до ее волос и виска… и вздрогнул от испуга, позади него стоял Неккер.
— Оливер…
Тот печально и строго поднял руку.
— Государь, — прошептал он, — тело, лежащее перед вами, — уже не тело, оно ничего больше не ощущает и трогать его нельзя. Знаете вы это?
— Она жива еще, Оливер…
— Она жива только для взора, для своего и для нашего взора. Государь, так ли вы добры, чтобы сохранить эту жизнь?
Голова короля склонялась все ниже и ниже; он зарылся лицом в шкуры, покрывающие ложе.
— Да, Оливер, я не потревожу ее сна. Я не дотронусь до нее, когда она проснется. Я не хочу больше убивать…
Потрясенный, весь дрожащий, Неккер молвил только:
— Посмотрите на меня, государь.
Людовик с огромным усилием поднял голову.
— Вы плачете, государь. Вы прежде когда-нибудь плакали? Сейчас вы хороший, хороший человек.
Он опустился на колени рядом с королем и целовал его руку.
— Я уже старик, — тихо сказал Людовик, — и это, видно, к лучшему.
Внезапно он ухватился за руку Оливера и весь прижался к ней.
— Король не хочет больше убивать, — простонал он.
Какая-то необычная улыбка скользнула по лицу Неккера.
— Не король, а человек не хочет больше убивать, государь, а я служу и человеку и королю…
Людовик взял голову Оливера обеими руками и долго глядел ему в глаза, ища чего-то.
— Мы не до конца знаем друг друга, брат мои, — прошептал он наконец, — и это к лучшему.
Они умолкли. Анна повернулась во сне и улыбнулась. Потом лицо ее стало пасмурным, даже печальным, словно ее мучили жуткие видения. Грудь ее быстро поднималась и опускалась. Она вытянула руки, как бы обороняясь.
— Ты все-таки плакал, Оливер, — лепетала она. Людовик поднял задумчивое лицо.
— Отчего ты плакал, Оливер? — печально спросил он.
Неккер посмотрел на него со страданием.
— Из-за вас, государь; я не знал, что вы сами умеете плакать.
— Я этого тоже не знал, Оливер…
— Дай мне зеркало, — шепнула спящая еле внятно. Неземная радость была в ее лице. Оно было неподвижно, а она все-таки улыбалась. Очарованному королю показалось, что улыбка разлилась по ее коже.
— Оставь меня одного, Оливер, дай наглядеться, — тихонько попросил он.
На празднества, данные в замке королевы по случаю крещения дофина, прибыл и Карл Гиеньский.
Рождение наследника вызвало в среде оппозиционных вассалов короны небывалое возбуждение и снова оживило мысль о создании лиги: д’Юрфэ даже полагал, что в скором времени представится возможность претворить оппозиционные настроения в открытое выступление и посему, как опытный политик, именно теперь охотно демонстрировал королю свою лояльность и совершенную преданность. Вот почему Карл, не медля ни минуты, принял приглашение брата и отправился с полагающейся по сему случаю радостью приветствовать наследника престола.
Он нашел короля в необычайном для него состоянии душевного покоя и ровной, просветленной доброты. Все это поведение по отношению к брату было до неправдоподобия чуждо каким-либо политическим целям и соображениям; и, однако, в нем действительно не шевельнулось ни одной мысли, напоминающей интригу, ловушку, подвох. Шарлотта, встретившая Карла умным, исполненным сострадания взглядом и наблюдавшая все время за обоими братьями, спросила сеньора Ле Мовэ, к которому она относилась как к другу и в обществе которого чувствовала себя хорошо:
— Неужто двуличие королей доходит до таких пределов?
— Нет, сударыня, — убежденно ответил Неккер. — Благодатная доброта разлита теперь в душе короля. Он никогда не знал этого чувства, и оно радует его.
Шарлотта выпрямилась в кресле и даже похорошела от неожиданности:
— Значит, король беседует сейчас не с осужденным на смерть?
— С осужденным, государыня, — тихо сказал Неккер.
Королева скорбно опустила голову.
— Как понять вас, мессир? Как могу я поверить в его доброту, раз он все же замышляет убийство?
Оливер посмотрел на ее слишком высокий, с залысинами, лоб.
— Король не может не убивать, — прошептал он, — но вот тот седой человек поистине кроток, поистине добр и не помышляет о братоубийстве. Людовик не знает, что беседует сейчас с осужденным.
Шарлотта в ужасе подняла на него глаза.
— А кто же знает об этом, мессир? — вымолвила она трясущимися губами. Глаза Неккера были печальны.
— Вы, всемилостивейшая государыня, да я.
Руки Шарлотты вспорхнули с колен как испуганные птицы, затем молитвенно сомкнулись.
— Господи, спаси и помилуй и благослави вашу великую душу, мессир, — набожно проговорила она.
Оливер улыбнулся с бесконечной болью и промолчал. Королева глядела на него задумчивыми, ищущими глазами.
— Долго ли он еще будет хорошим человеком? — вдруг спросила она.
— До тех пор, покуда любит, оставаясь чистым.
— Анна… — еле внятно шепнула Шарлотта, и плечи ее поднялись. Оливер закрыл глаза, словно и ему звук этого имени причинял боль.
— До тех пор, покуда больная жива, — пробормотал он.
— А как долго она проживет?
Неккер провел рукой по лбу и загляделся вдаль.
— Тут порочный круг, — дал он странный ответ; — она будет жить, пока он будет хорошим человеком.
Королева быстро оглянулась, наклонилась к стоящему перед ней Неккеру и приникла губами к его руке. Оливер слегка вздрогнул, но не устыдил ее никаким внешним признаком изумления или самодовольства.
Король взглядывал на Неккера как-то беспокойно и неуверенно, в особенности когда Оливер разговаривал с Карлом Гиеньским. Однако ни о чем его не спрашивал, не высказывал никаких подозрений или дурных предчувствий. Оливер, замечавший хмурый взор Людовика, смотрел ему прямо в глаза со спокойным, безмятежным видом человека, которому нечего скрывать. Тогда Людовик опускал голову. Во время прощального пира, заданного в честь гостей, Неккер был кравчим при особах короля и герцога Гиеньского. В течение всего вечера Людовик не мог, по-видимому, избавиться от тайного волнения; он был молчаливей и задумчивей, чем обычно в таких торжественных случаях; как-то напряженно, почти скорбно сложились губы, а взор часто и подолгу останавливался на веселом и довольном лице брата. Внезапно Людовик поднял голову, охваченный мрачным подозрением; он увидел, что Неккер стоит за спиной Карла и пристально глядит на его затылок потемневшим, немигающим взором. Герцог Гиеньский поднял бокал, только что наполненный кравчим. У короля пресекся голос от охватившего его ужаса. Он мог лишь бессмысленно вытянуть руку по направлению к брату.
— За ваше здоровье, государь, — провозгласил Карл, не понявши жеста короля.
— Постой! — сказал, тяжко дыша, король и тут же, заставив себя улыбнуться, схватил бокал брата и протянул ему свой. — Постой, любезный брат, обменяемся кубками и выпьем с тобой за счастливое будущее!
Герцог Гиеньский польщенно улыбнулся и выпил из золотого кубка короля. Король обхватил рукой чужой бокал и пронизывающим взором посмотрел на Неккера. Оливер ответил спокойным, слегка удивленным взглядом. Людовик покраснел и выпил. Потом он раздумчиво провел рукой по лбу.
— Оставьте себе мой кубок, братец, — молвил он с добротой, — а я ваш сохраню на память. На память о том часе, когда я мыслил и чувствовал воистину по-братски. Не правда ли, Карл, я сегодня говорю необычные слова?
— Вы всегда относились ко мне по-братски, — сказал герцог Гиеньский, боязливо и со стесненным дыханием взглядывая на д’Юрфэ. Людовик скорбно поднял брови.
— О нет, Карл, — тихо сказал он, — ни я, ни ты никогда не были друг другу братьями. У всякого человека — у старого человека в особенности — бывают минуты, когда он мыслит только добро, а зла не помнит и не разумеет. Я хотел бы верить, что переживаю такую великую минуту. Хотел бы верить, что и я могу быть братом. От тебя, Карл, от тебя одного зависит теперь мир и покой в нашем доме и нашей стране. Да будет мир, милый брат!
