— Вот он — рубеж. Случилось то, что должно было случиться. Любовь ли то была, ненависть ли, кара или жертва — этого незачем теперь разбирать, это было, государь, мы это выстрадали, и этого больше нет. Отныне никого у нас не будет, кроме нас самих, и тогда…
— Оливер! Оливер! — еле слышно, но с бесконечной радостью лепетала спящая. — Что мне за дело до короля…
Неккер и Людовик вздрогнули.
— Кто для нее король? — спросил Людовик с болью в голосе. — Я? По-прежнему я?
Оливер посмотрел на него с состраданием и промолчал, потом приложил ухо к груди Анны. Сердце еле билось.
— Конец ее легок и прекрасен, — прошептал он, глядя на короля. — Почему вы боитесь смерти, государь?
Людовик вскочил и вытянул руки, как бы защищаясь;
— Что за дело королю до этой смерти! — вскричал он. — И зачем ты так говоришь? Почему ты не помогаешь мне бороться с ней, почему ты не спасешь меня от нее?
Оливер выпустил руку Анны из своей.
— Я помогу вам, государь; но кого можно спасти от смерти?
— Короля!
Лицо Анны озарилось восторгом, словно тихим сиянием месяца. Ее маленькая, совсем детская ручка снова указала куда-то ввысь. Губы зашевелились, но слов не было слышно. Веки на мгновение поднялись; показались блаженные, сияющие далеким светом глаза; и глаза эти уже не видели ничего земного. Зато из слегка раскрытых уст вырвался серебристый звук, слабый, высокий, совсем короткий, подобный звону еле поколебленной струны.
— Что это? — тихо спросил Людовик и прислушался.
— Радость смерти, — сказал Оливер с чудесной улыбкой.
К утру сердце Анны перестало биться.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава первая
Звери
Годы по ту сторону грани становились для обоих бобылей все суровее, холоднее и строже, как будто уносили их из сферы солнечного света. Годы шли все быстрее и быстрее. Король наперекор естеству отвращался от прошлого и странным образом не терпел даже воспоминаний о нем. Неккер, со своей стороны, хранил верность Людовику и больше не говорил ни о том, что было, ни о предельности человеческого существования. Поэтому оба они считали годы не по продолжительности своей собственной жизни, но презирали их с высокомерием бессмертных. И все-таки Людовик побелел, а у Неккера проступила седина; старость и неумолимость царственного бремени иссушили короля, как верхушку скалы, согнали с его лица всякую вялость, обрюзглость и чувственность, придав ему худобу; его кожу избороздили морщины, очертания губ очерствели. Сухощавое обличье Оливера выдерживало натиск времени как шероховатый камень; костлявое и морщинистое, как и в прежние годы, оно сделалось еще серее и покрылось складками. Король стал уподобляться Неккеру, а не наоборот. Теперь они походили друг на друга как два брата; только глаза их, одинаково красивые, имели разное выражение. Глаза короля больше не отражали переходов от холодности к доброте; сделавшись светлее, часто казались они уже тусклыми; сильно потемневший взор Оливера всегда был грустен; и в состоянии покоя, и в часы работы, и при вспышках жестокости.
Нежелание подпускать к себе смерть довело человеконенавистничество и подозрительность Людовика до того, что он уже не хотел видеть из своего дворца жилые дома горожан. Он переехал с Оливером, куманьками, шотландской гвардией и немногими придворными в уединенную и совершенно недоступную крепость Плесси близ Тура. Это убежище он укреплял с яростью маньяка, обезопасил его страшными оборонительными приспособлениями и строжайшими запретами, нарушение которых каралось смертью; впрочем, люди неосторожные или не знающие дороги и без того становились жертвой бесчисленных волчьих ям, капканов и самострелов. Отсюда суровой рукой и с большой зоркостью управлял он вместе с Оливером своим королевством, мало тревожась стонами угнетенного народа и не удивляясь его героическому послушанию. Он управлял им умно и уверенно с таким знанием всяких политических колебаний, что страна, охваченная одновременно и удивлением и ужасом, считала ум своего невидимого короля даром антихриста и втихомолку давала Людовику прозвище, принадлежавшее его таинственному советнику и наушнику. Казалось, что оба эти демона распоряжались на своей отдаленной от людей скале судьбами всей Европы. События больше не удивляли их; подобно алхимикам, уверенно ожидали они результатов. Вот созрел плод работы долгих лет: Карл Бургундский, на высоте своей власти и удачи, попав, наконец, в давно приготовленную ему ловушку, был смертельно ранен могучими ударами королевских союзников, а потом по сигналу Людовика атакован целой сворой мелких собачонок. Когда он захотел стряхнуть с себя герцога Лотарингского, крепко вцепившегося в Нанси, тотчас же обнаружилась измена Кампобассо, который напал на него с многочисленной осадной армией; дикая человеческая орда ринулась на него и раздавила, даже и не распознав его в общей свалке, и бог войны — Карл Бургундский — превратился в жалкий, голый, растерзанный труп среди тысячи других таких же трупов.
Король устроил в своем государстве постоянную почту, которая должна была обслуживать прежде всего его личных курьеров, а потому известие о гибели Карла пришло в Плесси очень скоро. Неккер подарил гонцу кошелек с дукатами и пошел к королю, любившему сидеть в громадной библиотеке в те часы, когда он не посещал своих зверей. Он застал его за драгоценным томом Вульгаты[75], которую ему приготовил по его заказу мейстер Ульрих Герингс, парижский типограф. Король высоко ценил новое тогда и редкое печатное искусство, пришедшее из диковинной Германии; он тотчас же понял его громадное значение и озаботился тем, чтобы Сорбонна предоставила немецкому печатнику соответствующую мастерскую.
Людовик поднял голову и немедленно же спросил:
— Что, вести из Лотарингии?
— Бургундский герцог погиб, — сдержано сообщил Неккер.
— Погиб, — тихо повторил король и откинулся назад, — то есть ты хочешь сказать — убит. Мой Ларрон[76] тоже погиб, но он околел; он, наверное, объелся.
Ларрон был журавль, самый умный и самый болтливый между своими собратьями; вместе с тем он был строгим, но отнюдь не злобным надсмотрщиком в обширном птичнике зверинца, который Людовик устроил за дворцом и которым он занимался с необыкновенным удовольствием. Людовик всегда любил животных, особенно птиц и собак, и еще в Амбуазе наполнял ими клетки и зверинцы и ходил за ними. Все остатки его чувств соединились в этой его любви к птицам, собакам и лошадям. Он был добр с ними, как никогда не был добр с людьми, за исключением Анны и Оливера; среди зверей он отдыхал от постоянного напряжения и гнетущей суровости политических дел; всем этим чирикающим, лающим и ржущим существам он давал имена и кормил их, испытывая почти благодарное чувство к ним за их доверчивость и за ту радость, которую они ему доставляли. Для птиц он велел построить светлый, полный воздуха застекленный домик, в котором царил журавль Ларрон. Это строение было разделено на две половины; в одной, запиравшейся только на ночь, жили большие ручные птицы, любимцы Людовика: обыкновенные журавли, африканские журавли, королевские журавли с прелестными стройными туловищами на сильных ногах, одновременно и дурашливые, и умные, то важно задумчивые, то выделывающие сумасшедшие скачки; ночные совы с серо-желтыми глазами, угрюмые филины, боящиеся света, сычи с карими глазами, гримасничающие огнистые совы и приветливые, болтливые темноглазые скворцы. В другой половине стеклянного домика находились певчие птицы: жаворонки, дрозды, синицы, снегири, трясогузки и овсянки. Получив редкую королевскую овсянку удивительной окраски черно-желтого цвета, Людовик окрестил ее Анной. Оливер вздрогнул, когда услышал в первый раз, как ее называл король.
— Разве эта птичка недостаточно красива и редка? — спокойно спросил король, заметив его волнение.
Собаки бегали свободно по парку, дворцу и двору; легавые из Персии, Италии и Шотландии, немецкие, датские, английские и корсиканские доги, испанские таксы, английские охотничьи собаки. Их почтенным стражем, которого они боялись, был великолепный тибетский дог громадного роста, подарок султана; его величали Тристаном; не будь его, Людовик во время кормления ежедневно подвергался бы опасности со стороны своих лающих и хватающих друзей. Тристан слушался только короля и Неккера и пользовался привилегией спать во дворце перед дверью в спальню Людовика.
Лошади паслись на обширном, обнесенном забором пастбище; у них были новые конюшни в парке и опытные надсмотрщики. Благородная грация, упругая мощь и кроткие глаза дорогих арабских, берберийских, туркменских и персидских скакунов ежедневно вновь и вновь приводили в восхищение короля. Очаровательно стройная, молочного цвета неджийская кобылица, со сказочно прекрасными глазами, шелковой гривой и шеей, по тонкости линии напоминавшей женскую, тоже называлась Анной.
