— К чему это? — спросил Оливер с тихим неудовольствием, слегка покачивая головой. — К чему это еще раз? Разве не довольно птицы?
— Нет, мой друг, — отвечал Людовик спокойно и убежденно. — Моя овсянка — это ее поющая душа. Лошадь, из поколения тех пяти кобыл, которых любил пророк, обладает очарованием ее серых глаз, а потому ее и зовут Анной.
Король держал также европейских лошадей: благородных коней Лимузэна, Наварры, Кавальдоса, Кливленда, Йоркшира, Неаполя, Дании и Андалузии; массивных коней из Першерона и Фландрии. Все они носили имена его побежденных врагов. Тут были: Эдуард, Хуан Арагонский, Арманьяк, Немур, Сен-Поль, Франсуа Бретонский, Филипп Савойский и др. С упрямством маньяка называл король своих лошадей великими именами надгробий, тянувшихся по обеим сторонам его пути.
— Зачем это? — спрашивал с удивлением Оливер. Людовик колебался с ответом как человек, боящийся быть не понятым.
— Для того, чтобы забыть людей, — медленно ответил король.
Смущенный Неккер замолчал и с легкой дрожью повел плечами. Но, казалось, он понял короля и никогда не спрашивал, почему ни одно животное не зовется братом Карлом.
После того как Людовик похоронил журавля Ларрона на маленьком, окаймленном кипарисами кладбище, устроенном им для его зверей в парке, и после того как необыкновенно красивый ворон, имевший прозвище Сфорца, переименован был в Карла Смелого, король приступил к осуществлению большой политической программы; эта программа, давно разработанная им и Неккером до мельчайших подробностей, базировалась на смерти бургундского герцога. Вся область Соммы, Артуа, Хеннегау и все бывшие земли коннетабля были заняты почти без сопротивления. В несколько недель король стал хозяином большинства тех местностей Бургундии, где говорили по-французски. Король Ренэ Анжуйский поспешил заключить с ним окончательный договор о наследстве. Теперь от Средиземного моря и Пиренеев до Па-де-Кале и Фландрии господствовал Людовик. Теперь было утверждено единство королевства. Но это еще не удовлетворяло Людовика. Он поделился с Неккером новыми, более обширными планами; он замышлял устроить брак девятилетнего дофина с двадцатипятилетней Марией Бургундской. Результатом должно было быть присоединение к Франции всех бургундских владений от Голландии до Савойи.
Оливер покачал головой.
— Это не удастся, государь, это создаст вам врага, более сильного, чем Бургундский герцог, — германского императора.
Старый король глядел в пустоту, в будущее.
— К этому конфликту мы неизбежно подойдем, — проговорил он медленно, — и его хватит более чем на полутысячелетие. Я должен заранее озаботиться…
Он помолчал с минуту, потом вдруг взглянув в глаза Неккеру, тихо произнес:
— Оливер, поезжай в Гент, поговори с Марией и, если девушка и ее советники окажутся несговорчивыми, принеси мне ключи от города.
Лицо Оливера выразило такое изумление, такое сомнение, — верно ли он понял слова короля, что Людовик усмехнулся.
— Да, отправляйся в Гент, Оливер, — повторил он, — и, смотря по обстоятельствам, будь там то послом Франции, то Неккером из Тильта.
Оливер задумчиво покачал головой.
— В гентцах сидит дьявол, государь.
— Правильно, — весело согласился Людовик, — вот потому-то ты и самый подходящий для них человек.
— Я узнал, — сказал Оливер внимательно слушавшему его королю, — что благодаря смерти Карла гентскую независимую партию охватил могучий подъем и прилив энергии. Если вы удовлетворитесь отпадением от Бургундии Гента и Фландрии и откажетесь от своего плана аннексии, то отправится сьер Ле Мовэ, а не Неккер из Тильта, или, пожалуй, граф де Мелан, потому что имя Ле Мовэ слишком хорошо помнят со времен Перонны и Льежа.
Людовик слушал с озабоченным видом.
— Ну, а вернется ли ко мне Ле Мовэ? Ведь для жизни короля нужна не Фландрия, а он. Где гарантия, что тебя не узнают и не расправятся с тобою?
Неккер пожал плечами.
— Не будем говорить о гарантии, государь, — отвечал он холодно, — и обсудим возможные меры предосторожности. Перебросьте в Хеннегау на фландрскую границу достаточно сильное войско, которое при отпадении Гента не только останется нейтральным, но в случае надобности и защитит город от бургундской карательной экспедиции; тогда, по всей вероятности, со мной не случится ничего скверного.
Король кивнул головой. Когда же несколько дней спустя Оливер прощался с ним, он тихо спросил его:
— Ты радуешься, братец как мещанишка, что увидишь родину?
— Да, — сказал Оливер.
Людовик потер себе лоб:
— Сделать тебя независимым штатгальтером Фландрии?
Неккер громко рассмеялся.
— Вы хотите основать владетельный дом Неккеров, государь? — Потом он серьезно прибавил: — Для жизни Ле Мовэ нужна не Фландрия, а король.
Людовик обнял его.
— Для жизни! — прошептал он удрученно. — Но ты ведь не уходишь от меня к смерти, Оливер?
— Нет, государь.
Гент не был благонамеренным городом. Дух мятежа не спал в нем. Гент ничего не позабыл и, не задумываясь, одновременно давал в стенах своих место гостеприимству и политическому шантажу, верноподданническим излияниям и насилию, богу и дьяволу. Гент всегда любил только наследных принцев, только будущее, которое он стремился творить, и всегда ненавидел царствующего монарха, ненавидел настоящее, против которого постоянно боролся непокорный его дух. Так Гент любил отважного Карла, когда тот был еще графом Шаролэ и был в дурных отношениях со своим отцом. Точно так же любили гентцы прекрасную Бургундскую принцессу, потому что она была приветлива, исполнена чарующего величия, — и все же была лишь слабой девушкой. Весть о смерти герцога пришла, когда заблаговестили к обедне, — и вот, мрачно возвещая недоброе, уже по-иному загудели колокола св. Якова и св. Баво. Дрожь, пока еще скрытая, прошла по городу: жуткое движение, ночные собрания партий и цехов, перевозка оружия и мобилизация всех способных носить оружие. Питер Хейриблок, назначение которого городским мэром было несколько лет тому назад ознаменовано тем, что герцог отпустил на свободу восемь находившихся в заключении в Брюсселе гентских делегатов, теперь, полный заботы и дурных предчувствий, совещался со старшинами и членами бургундской партии. Ночной налет, долженствовавший устранить вождей независимых, не удался. Но буря еще не разразилась; по-видимому, мятежникам не были точно известны силы, боеспособность и местопребывание остатков бургундского войска; равным образом они не имели возможности учесть наличие одновременных вспышек в других городах Фландрии и опасались последствий преждевременного и рискованного удара. Хейриблок собирался уже предупредить об опасности приближенных и министров Марии, канцлера Хумберкура, преемника умершего Кревкера, и главного камерария Мельхиора ван Буслейдена, хотел посоветовать юной принцессе поскорее уехать, думал просить о немедленной военной оккупации города, как вдруг совершенно неожиданно французский герольд сообщил о прибытии французского посланника графа Мелана с мирными предложениями принцессе и высшему городскому совету. Общее ожидание еще более подогрело и без того напряженную атмосферу; каждая из трех политических групп — принцесса с двумя министрами, уже опасавшимися занятия Брабанта, Хейриблок с бургундским магистратом, цехи с партией крайних — все стали нетерпеливо ожидать для себя от королевского посла благосклонного отношения и даже поддержки.
Оливер оставил сильное войско гроссмейстера севернее Тупне близ валлонско-фландрской границы. Двадцать шотландских гвардейцев, лично выбранные королем, поклявшиеся ему защищать мейстера своей собственной кровью, и несколько вооруженных слуг следовали за ним; в Ронсе, Кувенаарде и Гавре были специально оставлены конные офицеры для связи, благодаря чему гроссмейстер мог быть оповещен Неккером обо всем в течение нескольких часов. Когда Неккер, с фальшивой седой бородой, проезжал по знакомым местам, он ощутил, как и ожидал, чистую и большую радость возврата на родину. Его трогал вид ветряных мельниц, ровных полей, ткацких мастерских, бедных кирпичных церквей в деревнях, радовал родной говор. Он испытывал редкое удовольствие, нечто вроде гордости, что такие чувства обнаружились у него естественно и свободно. «Король не испытал бы этого», — подумал он с тихой улыбкой своего превосходства.
Подъезжая с юга, увидел он серые стены, мрачный массив замка — грозную четырехугольную башню Бельфрида, хмурые, как бы насупившиеся, силуэты церквей.
«Я не из веселого города, — подумал Оливер и нахмурился, — это не родина моего сердца!»
Принцесса, очаровательная своей гордой осанкой, унаследованной от отца, приняла его в замке; ее лицо в сиянии юности являло благородные черты Карла и мягкую красоту матери из рода Бурбонов.
