Янков, слушая Спирьку, только морщился и в душе проклинал себя за все им содеянное.
— Дурак, дурак, — твердил он, — что натворил, под суд теперь, под суд, и правильно, поделом вору и мука. — И, взглянув на Спирьку, сообразил теперь, откуда у него такой фонарь под глазом, пробормотал смущенно — Ты уж меня извини, Спиридон, может, это я как-нибудь нечаянно.
— Да ладно уж, я тоже хотел тебе так же нечаянно съездить по уху, да некогда было. Тут такое поднялось, что мы скорее давай бог ноги. Хорошо ишо, что казаки наши тут подвернулись, мы тебя подхватили вчетвером и перли на руках до самой казармы. А там я думаю: не-ет, в казарме нам теперь не житье, надо куда-нибудь сматываться с глаз долой. Подговорил я ребят, заседлали тихонько коней, да и махнули к моим знакомым в Кузнечные ряды. Вот как мы и очутились тут, понятно теперь?
— Понятно… Ах, ч-черти бы тебя взяли! — Скрипнув с досады зубами, Янков снова ухватил себя за волосы, теперь уже хорошо осознавая весь ужас своего положения. — И черт меня свел с этим мерзавцем Пережогиным. Ну я его… вражину, все равно теперь, семь бед — один ответ, убью гада, сегодня же.
— Хо, хватился, он уже теперь десяту Казань проскребает.
— Как, удрал, што ли?
— Сразу же. Видит, что делов наворошили невпроворот, мигом собрал свою банду и на станцию. Там в момент погрузились в вагоны, и поминай их как звали. Они, брат, не по-нашему.
— Вот гад. Ну да ничего, он мне еще, стервуга, под замах попадется. — Янков помолчал немного, вспомнил другое — Слушай, а где же деньги-то?
— Известно где, в ресторане остались. Ты ить расхвастался, как приискатель али купец самый богатый, давай швырять золотушками в монархистов горстями, а потом и керенки раскидал да за пропой отдал. Пришлось мне вчера пойти с ребятами нашими да поприжать там одного буржуишка. Керенок разжился, ишо больше того, што было, а добрых-то денег всего три золотушки осталось, вот и разгуляйся на них.
— Надо было сдать в банк хоть керенки-то, все бы грехов-то поменьше осталось.
— Только и осталось в банк мне заявиться, ждут меня там, как свет солнца. Да и то сказать, с большаками-то, черти бы их нюхали, нам теперь уж все равно не ручкаться, а деньги в дороге пригодятся. Они хоть и никудышные, а без них ишо хуже. Давай-ка обувайся живее, поедим, да убираться надо подобру-поздорову.
— Ты чего опять задумал, бежать собираешься?
— А чего же больше-то? Ждать, когда за нами придут? Нет уж, извини-подвинься. Может, тебе от большого-то ума отдохнуть захотелось в тюрьме, а мне она в девках надоела. Ну так што, останешься, што ли?
— Отвяжись!
— Скажи на милость! — Спирька поднялся со стула, сердито покосился на бывшего комдива. — Ну ежели так, сиди тут умничай, а мне некогда. Пойду скажу ребятам, чтобы седлали, да ехать надо, пока не поздно. — И вышел.
Уже взошло солнце, когда в доме появился Спирька. Янков, заложив руки за спину, медленно прохаживался по комнате. Солнечные зайчики сквозь разрисованные морозом стекла окон играли на полу, на задней стене, где рядом с папахой висел казачий полушубок с мер-лушчатой опушкой на груди и заплатой на левом рукаве. Повернувшись к Спирьке, Янков оглядел его с головы до ног, как будто видел своего ординарца впервые, спросил:
— Конь мой здесь?
— Где же ему быть, здесь.
— Седлай.
— Значит, едешь! — обрадовался Спирька. — Давно бы так. А то сидит, ни мычит, ни телится. Я же говорю, что наше дело теперь…
— Хватит об этом. Бекеша моя где?
— Была бекеша, да сплыла, туда же последовала, за деньгами. Пережогин форсит теперь в ней, сам же променял ему на полушубок, вот он висит, рукав немного подпорченный, а так ничего, носить можно.
Янков только крякнул с досады, наморщив лоб, молча похрустел пальцами, а Спирька продолжал свое:
— Оно ишо и лучше, в бекеше-то тебя все собаки в Чите знают, а нам это вовсе ни к чему. Наше дело теперь — сторонись встречного и поперечного.
— Ну, хватит тебе, ехать так ехать.
— Сейчас. Ты умывайся пока, а я пойду коня тебе заседлаю. Позавтракаем, я и бутылочку принес на похмелье, да и ходу. Днем-то охраны меньше, лучше проскочим, сойдем за казачий разъезд.
Глава V
Тяжкие времена наступили для большевиков и руководителей молодой советской власти Забайкалья к весне 1918 года.
Разруха и голод усилились, казна опустела, у новой власти не стало ни денег, ни аппарата, потому что царские чиновники и служащие продолжали саботировать, а те, очень немногие, что согласились работать, голодали, они уже два месяца не получали жалованья. Выпущенные Центросибирью новые деньги — пятидесятирублевые «молотки» — настолько обесценились, что почти не имели хождения.
В это поистине тяжкое время была получена телеграмма Ленина, адресованная Владивостокскому Совдепу и Центросибири. В телеграмме указывалось на серьезность создавшегося положения, а также говорилось и о том, что и «японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил…»[30].
На объединенном заседании облисполкома и Совнаркома решили объявить область на военном положении и всю полноту власти временно передать военно-революционному штабу, в который избрали: И. Бутина, С. Лазо, Д. Шилова, Ф. Балябина, Г. Богомягкова, Н. Матвеева и Гаврилова. Председателем Реввоенштаба избрали бывшего офицера — большевика Д. Шилова.
Был брошен боевой клич: «Все под ружье! Немедленно записывайтесь в Красную гвардию, вооружайтесь, защищайте себя, свои семьи, свои интересы. Имена павших будут бессмертны…» Заканчивалось это воззвание тем же боевым призывом: «Все под ружье!»
Слова Ленина оказались пророческими: японцы и в самом деле высадили во Владивостоке десант пехоты. А следом за ними во Владивосток же прибыли экспедиционные отряды Англии и Америки. В Маньчжурии вновь поднял голову белогвардейский атаман Семенов. От разгрома, который нанесла ему в марте под станцией Даурия Красная гвардия Сергея Лазо, Семенов уже оправился и набрал новую армию. В этой армии его, кроме разношерстной кавалерии из русских беженцев, китайских хунхузов, монголов, чахар, харчен и баргутов, была и пехота — 1-й Маньчжурский полк и 2-й Маньчжурский, на желтом знамени которых было написано белыми буквами: «С нами бог и атаман». Но больше всего окрылила атамана активная помощь Японии, она помогала теперь Семенову не только деньгами, обмундированием и оружием, но и живой силой. Первый батальон японской пехоты, под командой майора Кацимуры, уже прибыл в полное распоряжение атамана.
Громом орудий, криками «ура» и «банзай» возвестил Семенов о своем новом выступлении. Разношерстная кавалерия его густыми лавами ринулась на передовые позиции Красной гвардии, но, встреченная дружными залпами и огнем пулеметов, откатилась обратно. И тут заговорили орудия белогвардейского бронепоезда «Мститель». От тяжких взрывов трехдюймовых снарядов содрогалась земля, рушились окопы красногвардейцев, в щепки разлетались блиндажи, люди десятками выходили из строя. Едва затихла артиллерийская канонада, как на окопы красных хлынула пехота. Солдаты ее — такой же сброд, как и конница, — одетые в песочного цвета японские шинели, с японскими же винтовками и кинжальными штыками на поясе, походным порядком перешли границу и, с ходу развертываясь цепью, перешли в наступление. А по железной дороге следом за бронепоездом шел эшелон японцев.
Красногвардейцы отступили, унося с собой раненых и не успев подобрать тех, что остались лежать надолго в окопах, вблизи 86-го разъезда.
В тот же день семеновцы с боем заняли станцию Мациевскую и, развивая наступление, двинулись дальше. Семенов был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в Чите, — и о воззваниях Реввоенштаба, и о проводимой им мобилизации, и о том, что в городах и селах области формируются новые отряды Красной гвардии. Но он знал также и то, что, пока Лазо соберется с силами, пройдет немало дней, и спешил использовать свое преимущество в живой силе и боевой технике.
Отвоевывая у советских войск станцию за станцией, Семенов продвигался все дальше на запад и в захваченных им станицах также проводил мобилизацию казаков в свою армию.
Хлебом и солью встречали атамана богатые казаки-скотоводы верхнеаргунских и приононских станиц, в качестве подарков преподносили ему гурты овец, крупного рогатого скота и лошадей для нужд белой армии; один лишь Белокопытов из Чиндант-Борзинской станицы подарил атаману тысячный гурт овец и сотню строевых лошадей.
Вахмистр Тюменцев, атаман одной из самых богатых в области Преображенской станицы, день прихода в станицу семеновской армии объявил праздником. По вызову атамана на этот праздник со всех сел станицы прибыли почетные старики, а вместе с ними и охотники до веселых гулянок.
