— Кто же это говорит? Абсолютная чушь! Я, конечно, не могу поручиться за каждого из официантов, но нас неоднократно проверяли и всегда находили полный порядок.
— Не всегда, — грустно покачал головой Скороходов. — Вот, к примеру, я недавно с понятыми взял у вас три литра пива и отправил на проверку в пищевую лабораторию. Оказалось, знаете ли, изрядно разбавлено водой. На прошлой неделе.
Литвинец посмотрел на него с сожалением.
— Молодой человек! Я ведь не вчера родился. К лицу ли вам такие, м-м, скажем, примитивные приемы? Во-первых, это дело не уголовного розыска, а ОБХСС. Во-вторых, существует определенный порядок отбора проб для анализа и контрольных закупок. Разве он был вами соблюден? Нет? Даже если вы действительно что-то отнесли в пищевую лабораторию. Но откуда? Кто может подтвердить? Мало ли кто и где мог долить в пиво воду? Это же абсолютная ерунда! Ну а в-третьих, мы можем хоть сейчас, с какими угодно специалистами пройти в бар и немедленно все проверить. Не хотите? Со свидетелями, все, как полагается. Поэтому клевету в свой адрес, совершенно бездоказательную, я категорически отвергаю. И вообще: я не понимаю, что за направление принимает ваше расследование? Меня избили, мне угрожают, а вы вместо поиска преступников пытаетесь меня в чем-то уличить. Вы уверены, что вас правильно поймет руководство?
С каждой фразой Павел Михайлович чувствовал себя все обиженней, все уверенней и к концу монолога уже не спрашивал — требовал.
— Что вы, что вы, — замахал руками Скороходов почти испуганно. — И в мыслях нет. Я же просто пытаюсь восстановить объективную картину. Вот посмотрите сами, что выходит. Ну встаньте хоть на минуту на мое место! — он говорил торопливо, будто боялся, что Павел Михайлович сейчас обидится и, не дослушав, уйдет вон. — Пиво в баре водой разбавляли — факт, у меня заключение есть. Пусть не по правилам пробу взяли, я согласен. Но свидетели имеются, они подтвердят, что именно из вашего бара. Пусть косвенный — но факт. Официант Журавлев, который пытался протестовать против массового обмана — у нас есть на этот счет точные сведения, — тут же оказывается избитым и попадает в больницу... А тут вдруг — вы же сами об этом в заявлении указали — какие-то люди заставляют вас собственноручно писать о том же самом — о злоупотреблениях в баре. Видите, что получается! Действительно, не только уголовный розыск, но и отдел БХСС должен разбираться.
Литвинец впервые подумал о том, что этот молодой инспектор не так прост, каким все время пытался казаться. Он лихорадочно прикидывал: о чем в действительности может знать Скороходов? Анализ этот, без сомненья, ерунда. Хотя, однако, как довесок ко всему прочему... Бумагу от нападавших здесь скорее всего еще не получили. Но получат! А если к тому же этот паршивец Валерка снова начнет болтать что не следует... Боже мой! Вдруг он уже... Этот негодяй, он ведь с ладони клевал у Павла Михайловича. Как же можно ошибаться в людях!
Все это некстати, очень некстати. И если бы только это! С Яцеком, как назло, тоже возникли большие сложности. И зачем он только подписался тогда на эту аферу. Чувствовал же печенкой, что Яцек темнит, что все голый вассер... Может даже, лучше отсидеть в камере из-за разбавленного пивка пару годков, пока тут все не успокоится. Яцек шутить не любит... Нет, в тюрьму он не пойдет. Тюрьма — это не для него. А с Яцеком он все вопросы эти решит. Не в первый раз. Насчет всего прочего пусть помогает Варфоломей — он не последний человек в этом мире. Да! Нужно немедленно бежать к Варфоломею, пусть включает все рычаги, жмет на все педали: случись что — сам Варфоломей тоже в стороне не останется, так и надо его предупредить. Своя рубаха ближе к телу... Но Валерка! Вот подонок!
На мгновение тень растерянности все же проступила на лице Павла Михайловича, как он ни пытался скрыть свое замешательство. Зорко наблюдавший за ним Скороходов в душе возликовал.
— Боже мой, о чем мы говорим, — страдающе произнес Литвинец. — Какие там еще факты!
Он показал пальцем на свое лицо.
— Разве этих фактов вам мало? Средь бела дня, гангстеры... словно в каком-нибудь Чикаго!.. Нет, я имею право на полноценную защиту государства. А все, что вы здесь наговорили, знаете ли — у меня просто нет слов. Если какие-то негодяи, завистники, клеветники решили таким образом свести со мной счеты, очернить...
И еще минут пять Павел Михайлович взволнованно распространялся на эту тему, скрывая под патетикой все более овладевавшую им панику. Павел Михайлович не был преступником по убеждению или идейным врагом государственного экономического уклада. Он крал, поскольку любил достаток и еще потому, что именно так поступали все его коллеги. В сущности, этого не стал бы делать лишь последний дурак. Солидные доходы служили надежным утешением, если в голову вдруг лезли глупые мысли о возможном разоблачении. Вообще Павел Михайлович никогда всерьез не задумывался о будущем — настоящее было достаточно прекрасным. Разве что в редкие периоды хандры или сильного похмелья. Но у него — оптимиста и жизнелюба — такие периоды случались действительно редко.
Павел Михайлович умолк на полуслове и положил ладонь на левую сторону груди.
— Мне нехорошо, — сказал он и задышал тяжело. — Будет лучше, если я уйду.
Скороходов вскочил, взволнованно захлопотал, подбежал к нему со стаканом воды. Отпив глоток, Павел Михайлович поставил стакан, едва не опрокинув — так задрожали вдруг руки.
— Я пойду. Извините меня. Просто мне нехорошо.
— Конечно, конечно, — встревоженно подхватил Скороходов. — Это вы меня извините. Такая жара сегодня... Но мы те встретимся?
В ответ Павел Михайлович лишь махнул рукой безнадежно и расслабленно.
Собственноручное признание Кондуктора они пока не отправили. «Это наш единственный козырь, — сказал Крисань, — неизвестно, какие у них связи. Пока точно не выясним, нужно ждать». Он как бы признавал, что дела складываются неважно, совсем не так, как они рассчитывали вначале. Больше всего их подвел Валерка. Без Валеркиных показаний все рушилось. И теперь они просто не знали, как быть дальше.
Игорь упорно стоял на том, что нужно идти официальным путем. Писать на имя Генерального прокурора или идти на прием в ЦК партии. Все эти предложения Юрка Васильев откровенно высмеивал, а Крисань просто угрюмо отмалчивался, и это действовало на Игоря хуже всего. Даже Крисань — всегда собранный, как пружина, уверенный в себе и твердо знающий, что делать дальше, растерялся. Он не понимал, почему они проигрывают, и не желал признавать своего поражения. Убеждение, что преступники непременно получают по заслугам и торжествует справедливость, впитанное с детства, отчего-то не оправдывалось.
