Боццоло уселся в кресло рядом с дверью. Он разглядывал себя в зеркале и задумчиво проводил тыльной стороной ладони по щетинистым, пухлым, как у хомяка, щекам. Потом он опустил голову на подушечку кресла и устроился поудобнее. Еще раз посмотрел на себя в зеркале, закрыл глаза и потянулся.
— И как только картофель попал в этот тазик? — повторил он, ловя в зеркале отражение Вилера. — У вас надежные документы?
— Да.
Боццоло поискал в кармане сигареты.
— Вы не похожи на еврея. Ничего типичного.
— Не похож?
Боццоло подумал.
— Скорее на спортсмена.
— Да ну? — Вилер уставился в зеркало, как будто сон мог прийти оттуда. Он вспомнил один фильм Кокто, который он смотрел в «Пагод», и вообще штучки Кокто с зеркалом. Хотя к чему теперь вспоминать все это. Левый глаз Вилера в зеркале казался меньше правого. Он обернулся. Эстер спала. Он положил несколько раскрытых газет ей на ноги, но она спала так крепко, что не услышала шороха.
Его ноги нащупали опору под lavabo[62].
Боццоло наблюдал за Вилером на этот раз не в зеркало, а повернувшись к нему.
— Да, здесь действительно паршиво, — сказал он. — Такое чувство, что сюда вот-вот кто-нибудь зайдет, ему повяжут на шею салфетку и начнется трепотня о футболе. — Он засмеялся.
— Скажите, а кто платит здесь за свет? Дом ведь пуст? — спросил Вилер.
— Ну и проблемы у вас, — хихикнул Боццоло.
— Действительно глупый вопрос, — согласился Вилер.
— Да нет, почему… — возразил Боццоло. Он немного помолчал, потом снова повернулся к Вилеру. — Лично я не понимаю евреев. Меня только интересует, почему они не смылись раньше. Pourquoi n’avez-vous pas fouté le camp, bon Dieu?[63]
— Просто мы не думали, что все произойдет так быстро.
— Спросили бы меня. — Боццоло презрительно ухмыльнулся. — А где ваша жена?
— Бежала с сыном. Тоже в Швейцарию. Так больше шансов.
— У меня нет детей.
— Может, для вас это и плохо. Но мне было бы куда легче одному. Я умею драться. Я хороший боксер, вернее, был им когда-то. Но нельзя ввязываться в драку, когда ты в ответе за кого-то.
Боццоло кивнул, посмотрел на свое отражение в зеркале и кивнул еще раз.
— У меня родственники в Нью-Йорке, — сказал Вилер. — Какой-то кузен. С тысяча девятьсот двадцать первого года. Когда им бывало скучно в субботу или в будний день вечером, они шли в немецкий квартал и устраивали там потасовку. А потом умер его отец, ему пришлось заботиться о матери, и он прекратил свои глупости.
— Вы кто по профессии?
— Медик. Врач. Я вырос в Германии. У моего отца была шелкоткацкая фабрика недалеко от Франкфурта.
— Парашютный шелк? — Боццоло повернул голову и посмотрел на него.
Вилер молчал.
— Парашютный шелк? — повторил Боццоло.
— Господин Боццоло, — произнес Вилер с закрытыми глазами, — я плачу вам, чтобы вы мне помогли.
— Ведь кто-то же должен изготовлять парашютный шелк, bon Dieu de merde[64].
— Мой отец получил орден «За заслуги» в первую мировую войну, — сказал Вилер. — И потерял ногу.
— А вы знаете, чем я рискую? Меня могут расстрелять.
— Вы можете уйти, Боццоло. Я пойму, если вы уйдете. Никто не вправе требовать от вас героизма, тем более за деньги. — Последнюю фразу он добавил умышленно.
Боццоло успокоился. Он нагнулся, взял щетку для волос, провел ею по макушке и бросил в тазик с картошкой.
— Отвезу вас к границе, и баста. Нам нужно немного поспать.
Вилер поднялся.
— Вы куда?
— По нужде.
— Будьте осторожны, — предостерег Боццоло, — я выключу свет прежде, чем вы выйдете.
Вилер тихонько притворил за собой дверь. Он протянул руку, на теплой ладони снежинки сразу же превратились в капли. Осмотрев улицу, он заметил слабый свет в полузакрытых ставнях. Где-то на заднем дворе загрохотала телега, потом короткий шум сменился испуганной тишиной, как будто молчание пушек и винтовок обязывало к позорной тишине и побежденных.
Было около десяти. Мороз ослаб.
Вилер достал носовой платок и нащупал узелок, которым он обязал себя вспомнить о жене, хотя они запретили друг другу делать это. Он развязал его и поднес платок к носу. Он должен достичь цели, Эстер должна достичь ее. В следующие шесть часов он не хотел и думать о том, что было час назад и что будет еще через час, он имел право только на мгновенье. Не больше.
5
Два перевала преодолел гусар. Он ночевал в отдаленных хлевах, укрываясь сеном и старыми мешками и умываясь по утрам свежевыпавшим снегом. В деревнях он покупал хлеб и корм для коня. Дети недоверчиво оглядывали его, женщины таращили глаза. Иногда какая-нибудь подходила к нему и спрашивала: «Вы кого-нибудь ищете?»
— Деревню Баранген, — отвечал он.
— Никогда не слыхала.
— Она должна быть в этой стране. Я не пожалею времени, чтобы ее найти, — говорил всадник и вскакивал в седло.
Копыта цокали по деревенским переулкам, люди с любопытством открывали окна.
На другой день он снова приехал в какой-то городок и остановился у колодца, чтобы напоить своего коня. Пробегавшая мимо девочка посмотрела на него, теребя себя за косички.
— Ты знаешь деревню Баранген? — спросил гусар.
— Нет. Но вот он, верно, знает.
С соборной площади по каменной лестнице спускался монах; погруженный в чтение молитвенника, он не смотрел под ноги.
— Ваше преподобие…
Монах остановился.
— Да, сударь?
— Извините.
Монах, широколицый молодой человек, посмотрел на него сияющими глазами.
— Вы мне не мешаете. Я знаю наизусть то, что читаю.
— Я ищу деревню Баранген.
— Что надо вам в этой деревне?
— Это неважно. Вы знаете ее?
Монах рассмеялся.
— Это единственная деревня, которая не нуждается в священнике.
— Вы знаете ее? — нетерпеливо повторил всадник.
— Разумеется. Возьмите меня с собой. До монастыря идти пешком целый день, а на лошади пять часов езды. Вас хорошо примут в монастыре.
— А как мне добраться до деревни Баранген?
— Еще полдня пути, даже меньше. Я вам покажу.
Гусар одним махом поднял монаха на коня.
— Вам придется сидеть сзади. Это не очень удобно…
— Удобнее, чем идти пешком, — ответил монах.
Снег замел дороги, конь спотыкался под двойной тяжестью, грозя поскользнуться.
Гусар слез и взял поводья в руки.
— Сидите, — приказал он, когда монах тоже приготовился слезть.
Они двигались под ветками сосняка вверх по долине; время от времени деревья стряхивали свой снежный груз на тяжело ступавших путников.
Часа через два дорога снова стала ровной, снег перестал. Гусар остановился и снова сел в седло.
— Вы, наверно, устали? — посочувствовал молодой монах.
— Нет. Но нам нужно ехать быстрее. Эгей! Обхватите меня руками!
Конь поскакал быстрее.
— Вам надо поостеречься, — крикнул монах, наклонившись к самому уху всадника. — Вы совсем замерзли.
Они подъехали к монастырю.
Монах дрожал от холода и большими пальцами тер себе кончик носа.
— Где мне найти деревню Баранген? — спросил гусар.
— Сначала, сударь, зайдите и обогрейтесь. Останьтесь на ночь в монастыре. Здесь полно еды и вина. Как вам, может, известно, — трещал монах, — здесь дует фён, который вознаграждает нас за скудное солнце, а многим дурманит головы, два года подряд был хороший урожай винограда…
— Я тороплюсь. Как мне найти эту деревню? Как мне найти Баранген? — нетерпеливо повторял гусар.
Монах переменил тон.
— Еще восемь миль. Почти в самом конце долины, вы ее увидите.
Всадник кивнул.
— Дорога туда ведет правее вверх. Вы найдете ее, даже если там нет никаких следов.
— Благодарю вас.
Гусар поскакал дальше.
— Благослови вас бог, — крикнул немного погодя монах и все стоял, пока всадник не скрылся из виду.
6
Вилер вернулся и тихонько постучал в дверь парикмахерской. Послышались шаги Боццоло и осторожный поворот ключа.
Боццоло через его плечо всматривался в темную деревню. Потом закрыл дверь и включил свет.
— Не нужно, — прошептал Вилер. — Я хорошо ориентируюсь.
На какую-то долю секунды, пока Боццоло не повернул выключатель, он поймал в зеркале свое изможденное, небритое лицо. Он заснул и словно провалился сквозь черноту ночи, прорезанную серебряным лучом.
— Ouvrez la porte![65] — Костяшки пальцев предостерегающе постучали в дверь, ручка двери задергалась. — Ouvrez la porte! — На этот раз это звучало настойчивее. Голос был негромкий, официальный, удовлетворенный от уверенности найти здесь что-нибудь запретное.
Он поднялся, нащупал выключатель и открыл дверь.
— Les papiers![66]— потребовал человек, стоявший в проеме двери.
Снегопад перешел в дождь.
