Гусар привязал коня, сдернул с плеч накидку, перебросил ее через седло и постучал.
— Кто там? — услышал он женский голос.
— Тот, кто просит, чтобы его впустили.
Задвижка щелкнула, дверь открылась, и он увидел лицо старухи.
— Входите, ради бога.
На столе лежали два перетянутых веревкой узла и посох.
Старуха закрыла за ним дверь, зашаркала к очагу и бросила в дымящуюся топку вещи, сваленные в углу.
— Дров больше нет. Я жгу одежду и башмаки… Отцы и сыновья либо далеко отсюда, либо вовсе умерли, а я уже слишком стара, чтобы рубить соседские двери и столы.
— Соседские двери? А как же соседи?
— Ушли, умерли.
Гусар пробормотал что-то.
— Вы говорите со мной не на своем родном языке, — сказала женщина. — Откуда вы родом?
— Из России. А это правда деревня Баранген?
— Так ее называли.
Старуха сгребла с печи деревянные черпаки, разломала их и бросила в огонь. За ними последовали рукоятки мотыг и топоров, кожаные пояса, ботинки и футляр от настенных часов.
— Время идет и так, — сказала старуха. — Для чего вы ищете эту деревню?
— Ответ вам известен. Ведь никто из этой деревни не может в одиночку попасть на небо. Или вся община, или ни одна живая душа. Один в ответе за другого…
Старуха закрыла глаза и подхватила его слова, заученные наизусть, с безотрадной верой в то, будто превращение воды в лед и льда в воду было чудом, которое устало совершаться.
— Один в ответе за другого. Все за одного, один за всех. Если один крадет, убивает, наводит порчу на людей, клятвопреступничает, лжет и отрекается от бога, другие несут вину вместе с ним. Каждый — часть общего, а общее — не более самой малой частицы каждого. Бог не хочет никаких половинок, и каждый является частью общего.
— Вы богохульствуете, — прервал гусар журчащий поток ее слов. — Но ведь иначе и быть не могло… Не должно быть иначе… Каждый должен думать обо всех, что бы он ни делал…
— А все всегда должны думать о нем, о другом. Это-то и ужасно. Если сосед совершит преступление, никто не попадет в рай.
Старуха села на скамью рядом с гусаром и потрепала его по щеке.
— Вы молоды. Супчик пошел бы вам на пользу. — Старуха поднялась, вынула из печи горшок с ячневым супом и поставила перед ним на стол. — Горячий! А ложки ни одной уже в доме нет. Обождите немного и пейте прямо из горшка.
Гусар поблагодарил ее.
— Завидую городским, — продолжала она. — Там до тебя никому нет дела. Завтра я уйду из этой деревни и пойду искать город. Хоть какой-нибудь. Для старухи всегда найдется работа. Стирать, готовить, шить. Вы бывали в городах?
— Проездом.
— Суп уже остыл. Попробуйте!
— Как пришла сюда, в деревню, беда?
— Явился в этих краях чужак и купил участок земли. Это был скромный и спокойный человек с работящей женой. Они жили уединенно и редко приходили в деревню. Но именно они, не желая того, накликали беду. Они были чужими, а чужое возбуждает любопытство. Однажды ночью, сидя на лавочке с трубкой, кто-то из деревенских увидел, как его сосед крадется ко двору чужака. В испуге, заботясь о загробной жизни всех односельчан, он рассказал о своих подозрениях деревенскому старосте, и с этого часа каждый житель стал следить за подозреваемым. Почти никто не спал по ночам, да и средь бела дня никто не смыкал глаз. Потом каждый стал следить за другими, смотрел, кто полил свое поле щедрее, чем было предписано, смотрел, кто осенью вывез из леса больше дров, чем дозволялось законами лесничества, смотрел, кто в охотничий сезон грубо нарушил границы заповедников. Ничего дурного в этом, как вы понимаете, не было, но каждый мужчина и каждый ребенок, не говоря уж о женщинах, держали ухо востро и смотрели в оба. Вот так забота одного человека о самом себе и о каждом посеяла в деревне подозрительность. А с ней страх, а также ненависть. На дверях вывесили призывы: «Каждый житель нашей деревни должен осознать свою ответственность за общество. Все или никто. С богом!» Как будто души людей поразила чума…
— …поразила чума, — подхватил гусар, — да, она пришла и в мою деревню. И каждый был сражен ею. Каждый.
— Вы были при этом? — спросила старуха.
— Нет. Началась война, и я пошел воевать. Два года я не слезал с коня, а перед последним боем я получил известие… — Гусар запнулся.
— Известие?
— Известие, что все сожжено, разрушено. Самими жителями деревни. Один провинился или был в чем-то обвинен. Все случилось, как здесь. Деревню сожгли, мужчин поубивали, женщины разбежались, дети — кто где. — Гусар поднялся. — Благодарствуйте. Мне нужно ехать дальше.
— Дальше? — спросила старуха. — Куда?
— Я ищу деревню. Такую же, как моя. Я не пожалею времени, чтобы ее найти. Не пожалею времени.
Старуха вынесла кусок хлеба для коня, благословила всадника и подобрала замерзшую кошку с порога. Она долго-долго глядела вслед гусару, поглаживая кошачью шерсть, а потом, когда всадник скрылся из вида, бросила кошку в снег.
Макс Фриш
СТЕНОГРАММА ОДНОГО НЕСЧАСТЬЯ
Перевод с немецкого Е. Кацевой
Преимущественное право проезда было у него, стало быть — он невиновен. Грузовик с прицепом въехал на дорогу слева вблизи Монпелье. Был полдень, светило солнце, машин было мало…
Она коротко стриженная блондинка, фиолетовые ультрасовременные очки, на брюках широкий пояс с металлической пряжкой. Ей тридцать пять лет, она из Базеля, остроумна. Знакомы они уже год.
Ее вопрос: «Не сесть ли за руль мне?» — не последние слова перед аварией (как ему, вероятно, потом будет казаться); этот вопрос она часто задавала во время поездки.
В Авиньоне, в ванной, где он заперся, хотя она уже спала, он решает: так больше невозможно! Он скажет ей за завтраком (не ссорясь): вернемся! Так будет разумнее.
Они познакомились в городской больнице. Он врач, которому она, так сказать, обязана жизнью; ради него она развелась с мужем.
Ночи у больничной койки, за которыми последовали осмотры архитектуры — готики или романского стиля; каждый день как экзамен: раз ты в Авиньоне, подавай историю пап. Она настырно расспрашивает о том, чего он не знает или знает только приблизительно, и он теряет веру в себя. Если ее действительно интересует, почему папа римский в XIV веке эмигрировал в Авиньон, можно ведь справиться в путеводителе. Но дело не в папах. Потом в постели она возвращает ему веру в себя.
Он холостяк.
Поездку она считает удачной. Об этом она твердит от Генуи, где дождь лил не переставая. Потом погода улучшилась. Она говорит: «Ты совсем не смотришь на окрестности». В особенном восторге она от Прованса; порой она даже поет в машине.
У него лысина, он знает.
Он соглашается: Экс-ан-Прованс — это, конечно, красиво, даже очень. Но она ему не верит, потому что смотрит он не туда, куда, по ее мнению, следует смотреть.
Название городка не Кавийон, а Кавайон, знаменитые спаржевые плантации. Кстати, об этом она сказала ему еще вчера. Она права. Городок действительно называется Кавайон, вскоре они видят указатель: Кавайон. Он молчит, затем едет на красный свет.
Гостиничный номер с грандиозным ложем, на котором она потом читает газету — «Фигаро литерер», в этом, они оба знают, он не разбирается. Она специалист по романской филологии, д-р фил.
В Ницце они ужинают с друзьями, приятный вечер, но потом она заявляет, что весь ужин (Bouillabaise[70]) он говорил только о еде. Близкому человеку ведь можно сделать такое замечание. Он решает впредь не заикаться о еде и, впадая в другую крайность, демонстративно молчит, когда Марлис за обедом говорит о еде, как это обычно принято, в особенности во Франции.
Это не первое их путешествие. Раньше у него хватало юмора, он всегда подшучивал над тем, что она восхищается им как врачом. После ее выздоровления их первым путешествием была поездка в Эльзас.
Он никогда еще не попадал в серьезную аварию, тем не менее он был бы рад, если бы Марлис пристегнула ремень. Она этого не делает, так как боится, что он будет ехать с еще большей скоростью. Он заверяет, что будет ехать, как обещал. И делает это. От Канн. Но если он замечает, что она, хотя и молчит, все равно поглядывает на спидометр, у него пропадает охота что-то рассказывать. Он понимает, что скучен.
В Авиньоне, выйдя из ванной, он сказал: «Я жду внизу». Что случилось? Она в самом деле не знает. Может быть, он переутомился.
Она восхищается умными людьми, в особенности мужчинами, потому что считает мужчин умнее женщин. Говоря о ком-нибудь, она замечает: «Он умен». Или: «Умным его не назовешь». Притом она ни одному человеку не дает понять, что не находит его умным. Если в обществе она высказывается умнее, чем Виктор, она огорчается и считает это огорчение еще одним свидетельством своей любви.
