— О, они уже позаботились объ этомъ, — перебила ее Белла.
— Да что вы? Неужто въ самомъ дѣлѣ они это сдѣлали?
Немножко сердись на себя за то, что проговорилась, миссъ Белла однако рѣшила не отступать отъ своихъ словъ.
— То есть они говорили мнѣ, что намѣрены меня обезпечить, какъ свою пріемную дочь, — пояснила она. — Только, пожалуйста, никому не разсказывайте.
— Разсказывать! — горячо воскликнула мистрисъ Ламль, какъ бы преисполнившись глубокаго волненія при одной мысли о такомъ невозможномъ предположеніи. — Раз-ска-зы-вать! Что вы!
— Я не боюсь сказать вамъ, мистрисъ Ламль… — начала было Белла.
— Дорогая моя, говорите просто «Софронія», а то и я не буду больше называть васъ Беллой.
Съ отрывистымъ, капризнымъ «о!» Белла продолжала:
— Ну хорошо, пусть будетъ «Софронія»… Я не боюсь сказать вамъ, Софронія, что, по моему твердому убѣжденію, у меня нѣтъ того, что люди называютъ сердцемъ. Эту вещь я считаю безсмыслицей.
— Вы молодецъ! — пролепетала мистрисъ Ламль.
— Поэтому, — продолжала снова Белла, — если говорить о моемъ желаніи или нежеланіи, чтобы кто-нибудь мнѣ понравился, то я могу желать этого только въ одномъ отношеніи, о которомъ уже говорила. Ко всему остальному я равнодушна.
— Но не отъ васъ зависитъ сдѣлать такъ, чтобы вы имъ не нравились, Белла, — сказала мистрисъ Ламль съ плутовскимъ, смѣющимся взглядомъ и съ самой лучшей изъ своихъ улыбокъ: — вы не можете помѣшать вашему мужу восхищаться и гордиться вами. Вы можете быть равнодушны къ тому, нравится ли онъ вамъ, вы можете не заботиться о томъ, чтобы нравиться ему, но вы не можете отдѣлаться отъ своихъ чаръ; вы нравитесь противъ вашей воли, мой другъ, у васъ широкій выборъ; сомнительно, поэтому, чтобы вы не нашли человѣка, который нравился бы вамъ во всѣхъ отношеніяхъ.
Лесть была грубая, но именно грубость ея. заставила Беллу постараться доказать, что она дѣйствительно нравится противъ своей воли. Она чувствовала, что поступаетъ нехорошо (хоть, впрочемъ, несмотря на смутное предчувствіе, что ея откровенность можетъ имѣть дурныя послѣдствія, она не остановилась на этой мысли), и все-таки начала свое признаніе.
— Не говорите мнѣ о моей несчастной способности нравиться противъ воли, — сказала она, — я это слишкомъ хорошо знаю.
— Ого! — подхватила Софронія. — Значитъ, мои слова оправдываются на дѣлѣ?
— Довольно объ этомъ, Софронія, не будемъ больше говорить. Не разспрашивайте.
А такъ какъ это ясно означало: «Спросите», то мистрисъ Ламль, уступая просьбѣ, продолжала:
— Ахъ нѣтъ, разскажите мнѣ, Белла, пожалуйста! Какой это несносный нахалъ такъ крѣпко прицѣпился къ подолу вашего платья, о чародѣйка, что вамъ еле удалось его сбросить?
— Дѣйствительно, несносный, — проговорила Белла, — и притомъ мелкая сошка, такъ что и похвастаться нечѣмъ… Но нѣтъ, не разспрашивайте.
— Позвольте отгадать?
— Ни за что не отгадаете, все равно… Ну что вы скажете, напримѣръ, о нашемъ секретарѣ?
— Душа моя, не можетъ быть? Тотъ самый секретарь отшельникъ, что лазитъ вверхъ и внизъ по задней лѣстницѣ дома и всегда остается невидимкой?
— Относительно его упражненій на задней лѣстницѣ мнѣ извѣстно только то, что, говоря вообще, онъ тамъ не бываетъ, — отрѣзала Белла презрительно; — что же касается того, насколько онъ невидимъ, то я могу сказать одно, что я была бы очень рада никогда не видѣть его, хотя онъ видимъ совершенно такъ же, какъ и вы. Но я ему понравилась — должно быть, за мои грѣхи, — и онъ имѣлъ дерзость признаться мнѣ въ этомъ.
— Не объяснился же онъ вамъ въ любви, моя дорогая?
— Вы въ этомъ увѣрены, Софронія? Я не увѣрена. Сказать по правдѣ, я даже увѣрена въ противномъ.
— Онъ съ ума сошелъ! — пробормотала мистрисъ Ламль упавшимъ голосомъ.
— Повидимому, онъ былъ въ полномъ умѣ, и говорилъ онъ за себя очень мирно, — отвѣтила Белла, тряхнувъ головой. — Конечно, я сказала ему свое мнѣніе объ его поведеніи и отказала ему. Все это было, сознаюсь, нелегко для меня и не слишкомъ пріятно. Наше объясненіе осталось тайной между нами… Кстати: это напомнило мнѣ, Софронія, что я нечаянно проговорилась вамъ. Надѣюсь, вы никому не разскажете?
— Я — разскажу? — воскликнула мистрисъ Ламль тѣмъ же, глубоко негодующимъ тономъ, какъ и раньше. — Что вы, мой другъ!
Въ этотъ разъ Софронія говорила такъ искренно, что даже сочла за нужное нагнуться и поцѣловать свою собесѣдницу. То былъ Іудинъ поцѣлуй, ибо, еще сжимая руку Беллы послѣ поцѣлуя, она думала: «Ты достаточно показала себя, тщеславная, безсердечная дѣвчонка, въ конецъ испорченная сумасбродствомъ глупаго богача; я вижу, что мнѣ незачѣмъ тебя щадить. И если мой супругъ, который подослалъ меня къ тебѣ, придумаетъ ловкій планъ, чтобы тебя сдѣлать своей жертвой, ужъ я, конечно, не стану ему въ этомъ мѣшать». А Белла въ эту самую минуту говорила себѣ: «Отчего я въ вѣчной враждѣ сама съ собой? Зачѣмъ я разсказала, точно повинуясь чьему-то внушенію, то, что слѣдовало бы скрывать, какъ я сама это сознаю? Зачѣмъ я сближаюсь съ этой женщиной вопреки тому, что мнѣ шепчетъ мое сердце?»
Какъ и всегда, не прочла она отвѣта въ своемъ зеркалѣ, когда, возвратившись домой, обратилась къ нему съ этими вопросами. Можетъ быть, посовѣтуйся она съ кѣмъ-нибудь другимъ, лучшимъ оракуломъ, она бы получила нужный отвѣтъ, но этого она не сдѣлала, а потому событія пошли своимъ чередомъ.
Былъ одинъ пунктъ, находившійся въ связи съ наблюденіями, которыя Белла производила надъ мистеромъ Боффинъ, — одинъ вопросъ, который очень ее занималъ, а именно: наблюдалъ ли за Боффиномъ его секретарь и замѣчалъ ли, какъ она, совершавшуюся въ немъ перемѣну? Ея крайне ограниченныя сношенія съ Роксмктомъ затрудняли для нея разрѣшеніе этой загадки. Теперь все ихъ знакомство сводилось къ соблюденію необходимаго этикета передъ Боффинами, во избѣжаніе подозрѣній, а если когда-нибудь имъ случалось остаться однимъ съ глазу на глазъ, онъ тотчасъ же уходилъ. Онъ былъ почтителенъ со своимъ принципаломъ, но что бы ни говорилъ ему мистеръ Боффинъ, лицо его оставалось неподвижнымъ, какъ стѣна, — такъ хорошо онъ научился владѣть собой. Чуть-чуть сдвинутыя брови, не выражавшія ничего, кромѣ механическаго вниманія, да плотно сжатыя губы — можетъ быть, нарочно для того, чтобы удержаться отъ презрительной улыбки, — вотъ все, что видѣла Белла съ утра до вечера изо дня въ день, недѣлю за недѣлей, — всегда и неизмѣнно одно и то же лицо, какъ лицо статуи.
Хуже всего было то (и выходило оно какъ-то само собой и было «нестерпимо досадно», какъ жаловалась сама себѣ Белла со свойственной ей запальчивостью), что къ ея наблюденіямъ за мистеромъ Боффиномъ непремѣнно примѣшивались наблюденія за Роксмитомъ. «Неужели онъ и на это не сморгнетъ? Не можетъ быть, чтобъ даже это не сдѣлало на него впечатлѣнія». Такіе и подобные вопросы Белла задавала себѣ такъ же часто въ теченіе дня, какъ часто смѣняются во дню часы. Нѣтъ никакой возможности добраться до правды: всегда одно и то же каменное лицо.
«Неужели онъ такъ низокъ, что способенъ продать всегда себя за двѣсти фунтовъ въ годъ?», думала Белла. «А почему бы и нѣтъ? Не онъ одинъ: для многихъ весь вопросъ лишь въ цѣнѣ. Мнѣ кажется, и я продала бы свою душу, если бъ мнѣ дали хорошую цѣну». И въ сотый разъ воевала она такимъ образомъ сама съ собой.
Такая же непроницаемость, хоть и другого сорта, лежала и на лицѣ мистера Боффина. Прежнее простодушіе этого лица притаилось гдѣ-то въ уголкѣ за выраженіемъ хитрости, подчинившей себѣ даже его врожденную доброту. У него и улыбка стала какая-то хитрая, точно онъ изучалъ въ свое назиданіе улыбки на портретахъ своихъ скупцовъ. Если не считать случайныхъ вспышекъ раздраженія и грубыхъ выходокъ хозяина, заявляющаго о своихъ хозяйскихъ правахъ, его добродушіе оставалось при немъ, но съ недостойною примѣсью подозрительности. Даже въ минуты веселья, когда глаза его блестѣли и лицо улыбалось, онъ сидѣлъ въ какой-то напряженной позѣ, обхвативъ себя обѣими руками, какъ будто ему хотѣлось спрятаться ото всѣхъ и нужно было всегда пребывать въ оборонительномъ положеніи.
Наблюдая эти два лица и чувствуя, что такое воровское занятіе должно оставить отпечатокъ на ея собственномъ лицѣ, Белла скоро пришла къ заключенію, что изъ нихъ четверыхъ ни у кого нѣтъ открытаго, естественнаго лица, кромѣ мистрисъ Боффинъ. Ея лицо не утратило своей простоты выраженія оттого, что теперь оно не сіяло весельемъ, какъ прежде, вѣрно отражая написанными на немъ тревогой и печалью каждую черточку перемѣны въ золотомъ мусорщикѣ.
— Роксмитъ, — заговорилъ мистеръ Боффинъ однажды вечеромъ, когда они занимались какими-то счетами въ его комнатѣ, гдѣ въ этотъ часъ обыкновенно собиралась вся семья. — Роксмитъ, я слишкомъ много трачу, долженъ вамъ сказать. Или, пожалуй, вы слишкомъ много тратите за меня.
