Полки подтягиваются к Угре с той и другой стороны. Витовт пришел с пушками, московляне тоже подвозят тюфяки[98] и пищали. Реют стяги. Кажется, быть большому сражению, и вновь ничего не происходит! Зять и тесть заключают мир. Но хоть не перемирие, как прежде! Полный мир… Который никто, конечно, не помешает порвать! Постояв еще, полки начинают уходить, расползаться в разные стороны, как псы, что, порычав и показавши зубы, расходятся, сметя силу друг друга и не рискуя отважиться на большее. А Софья довольна уже тем, что боя опять у Василия с ее батюшкой не произойдет.
Глава 31
Расписать заново фресками Успенский храм во Владимире, испакощенный еще во время татарского нашествия, главный храм Залесской Руси, место, где покоился прах великих князей владимирских (способных, по словам автора «Слова о полку Игореве», Волгу расплескать веслами, а Дон шеломами вычерпать) и где венчались на княжение великие московские князья, решено было еще митрополитом Киприаном, который по приезде в Москву распорядил заложить известь в творила для будущей работы. Ее он сперва думал поручить Феофану Греку, да так и не успел за разнообразными хлопотами своего правления. И уже перед концом, не ведая еще, что умрет, собирался начать этот труд под своим доглядом.
Частью еще по совету покойного Феофана Грека, частью по Киприанову замыслу, частью по совокупному мнению всей Москвы, исполнять эти работы направлены были уже прославленные на Москве иконописцы-изографы Данила Черный и Андрей Рублев с дружиною подмастерьев. Надзирать за работою взялся сам Юрий Дмитрич, брат великого князя Василия, крестник Сергия Радонежского и покровитель Троицкой пустыни, полководец, стратилат и тайный соперник своего старшего брата: «Оба царственного рода, за престол тягались оба…» – как сказал поэт другой эпохи и совсем по другому поводу.
Отказной грамоты, передающей все права наследования Ивану, сыну старшего брата, Юрий Дмитрич так и не подписал, а посему, в случае ежели бы у Василия не родилось наследника (да и без того, по старинному-то лествичному праву!), Юрий имел право занять великий стол после брата, чего ни Василий, ни невестка ему не могли простить.
Юрий и жил, памятуя отношение к нему Софьи, не в Москве, а у себя, в Звенигороде, откуда до Москвы доскакать было не в труд, а все не под рукой, и не на глазах дворцовой сволочи! Так полагал и так деял. Сергия Радонежского, своего крестного отца, Юрий любил всю жизнь и память его хранил, как святыню. Пото и постоянно опекал Троицкую обитель. (И что Андрей Рублев – духовный ученик преподобного, тоже помнил!) Пото и Савву, сменившего Никона на игуменстве, уговорил десять лет назад перейти к себе, в Звенигород, где нарочито для святого мужа воздвиг Саввино-Сторожевский монастырь. Иноки Радонежской обители призвали тогда на прежнее настоятельское место Никона, удалившегося было от суетных хозяйственных дел в затвор. И Никон потребовал себе от братии, чтобы в определенные часы и дни его не трогали, давая возможность заниматься книгами и углубленной молитвой.
Прошедшим летом выдержанную старую известь постоянно поливали сменяемой водой из Клязьмы, снимая с поверхности воды «ямчугу», выпадающую в виде тонких льдинок. На зиму укрытую рогожами известь проморозили, и весною с Великого дня вновь поливали водою и толкли дубовыми пестами в продолжении нескольких недель.
Иконные мастера приехали во Владимир в мае, когда уже достаточно просохли и провяли после зимних стуж стены собора и можно было приниматься за работу.
Андрея с его старшим сотоварищем Даниилом объединяло многое. Андрей учился сперва у знатного мастера Прохора с Городца, потом же у Феофана Грека. Даниил тоже долгое время работал с Феофаном и даже был более склонен подражать Феофану Греку в письме, чем Андрей. О покойном учителе они оба хранили восторженную светлую память. Поминали его последние заветы, слова, произнесенные греческим мастером уже почти на ложе смерти о вечном и временном, его долгие духовные беседы, его рассказы о Царском Городе.
Данила при этом уважал редкостный талан Андрея, понимая слишком хорошо, что младший по годам Рублев ныне превысил его самого и в совокупной работе отнюдь не спорил с Андреем, подчас нарочито подстраиваясь под его стиль.
Андрей же, сохранив всю детскую чистоту и ясноту взгляда на мир, тоже не гордился, не величался перед Данилою. Он относился к тем счастливым русским натурам, которые отнюдь не спорят с учителями или предшественниками, но и повторяя, но и вживаясь в чужое искусство, незримо меняют его, содеивая своим, в конце концов, даже и вовсе не схожим с образцом. Потому и творения его никогда не были спором, но всегда – медленным восхождением на некую иную ступень, на высоту, недостижимую для предшественников. Словом, изографы счастливо нашли друг друга и более не разлучались ни в творчестве, ни в судьбе.
Во Владимир ехали в предоставленном им возке Юрия Дмитрича, вместительном и удобном, обтянутом бычьей кожею и только недавно переставленном с полозьев на колеса. Ехали, загрузивши возок коробьями, корчагами и кожаными сумами с дорогою краской, кистями, скрепками, краскотерками и прочим живописным снарядом.
Возок колыхался на непросохшей земле, и они, хватая то и дело опасно съезжавшую с мест свою драгоценную утварь (драгоценную и в переносном, и в прямом смысле, ежели учесть стоимость лазурита, привозимого аж из далекой Индии), обсуждали талан греческого мастера эпохи Комненов, написавшего икону «Спас в белоризцах», подаренную греками в московский Успенский собор. Оба помнили образ наизусть, так что могли написать его почти с закрытыми глазами.
Вместе с изографами, всякого дорожного бережения ради, была послана дружина великокняжеских кметей. (Юрий Дмитрич со своими телохранителями поскакал во Владимир позже, и по другой, более короткой, но неудобной для колесного экипажа дороге, берегом Клязьмы.) Воины скакали следом и впереди возка, а старшой дружины Иван Никитич Федоров сидел в возке вместе с иконописцами, сидел и внимал.
Он уже на выезде сознакомился с Андреем Рублевым, напомнив тому, как бежали от тохтамышевых татар и ночевали в лесу вместе с игуменом Сергием. И с Даниилом перемолвил, скромно похвастав, что его брат, Василий, ныне киличей при боярине Кошкине, а был когда-то в учениках у самого Феофана Грека, и в те, ныне далекие годы, они всю ночь просидели втроем, слушая Феофановы глаголы. Вопросил позже, почто Феофан Грек не оженился на Руси, а принял подвиг монашества? И Даниил ответил старшому, как и надлежало, несколько свысока, процитировав слова Феодора Студита о том, что тот избрал для себя не гражданское, и не воинское служение, и даже не царское владычество, столь завидное для ромеев, а нечто гораздо большее и неизмеримо совершеннейшее – служение небесное, иначе сказать, истинное и непреходящее, заключаемое не в словах, а в самом деле.
– Я почему прошаю! – возразил Иван, юношески покраснев. – Сын у меня, Сергей, поступил к Киприану, и тово, жениться не хочет, и никакой иной жизни. Верно, по книжному делу пойдет… Да и во мнихи, верно!
Даниил, много не отвечая, кивнул на Андрея, в это время как раз влезавшего в возок.
– Он тоже, как и Сергий, смолоду избрал сей путь и уже не отклонялся от него! Молись, чтобы и твой сын оказался велик в духовном делании!
И вот Иван едет и молчит, и внимает ученой беседе. А иконописцы обсуждают теперь иную византийскую живопись, известную им по Москве. И Иван не смеет признаться им, что бывал в Цареграде, и в Софии бывал, и рассматривал живопись, и мозаики монастырей Хора и Студитского, ибо хоть и был, и видел, но ни ученых слов тех, что произносят Андрей с Данилою, не ведает, ни того видения не имеет, что являют они, днесь почти забыв о спутнике своем.
А иконописцы, изредка взглядывая в окно, перешли на стригольников[99], отрицающих поклонение иконам, и вновь звучат в возке по-русски и по-гречески цитируемые великие отцы церкви: Афанасий, Златоуст, Ефрем Сирин, Никифор Влеммид, Леонтий и Максим Исповедник. «Через видимый образ наше мышление должно устремляться в духовном порыве к невидимому величию Божества», – повторяет Андрей слова ученого грека, и тут же оба вспоминают речи Иоанна Дамаскина об иконах и Федора Студита, который в опровержение иконоборческой ереси приводил слова Дионисия Ареопагита о том, что человек возвышается к божественному созерцанию посредством чувственных образов.
– Иные молвят, – вмешивается, не утерпевши, Иван, – что икона надобна верующему, как костыль хромому, чтобы понять… коли книгам не учен, ну, и не постиг, словом… – он путается, теряется, замолкает, но Андрей отвечает ему просто и серьезно, без величания:
– Кабы было так, то смысленным мужам, тому же отцу Сергию, иконы уже не надобились вовсе! Мнится, ежели икона есть образ Божества, открытый в тот, высший мир, то, стало, и она сама есть высшее и надобное всякому, а не токмо невегласу, неспособному прочесть Святое Писание и труды отцов церкви. Да коли бы было так, то, восходя выше, и писанья Отцов не понадобились бы мужу, исхитренному в духовном делании! И тогда мы приходим к тому, о чем рекут стригольники, о которых Сергий сказал, что они слепы суть! Сами научась, другим заграждают путь на учение, и отменив обряды, иконы, писания древности, создадут в грядущих поколениях сущую пустоту! Мы вот спорим об ином! Как понимали духовность византийские изографы, и как понимаем мы!
