Обступила, уже предупрежденная, монастырская обслуга, повестили, что от князя Юрия давеча прискакал скорый гонец, двое суток не слезавший с седла, а ныне почивает с пути, что мастеров ждут. И тут же подошел могутный, мрачный мужик, повестив более Даниилу, чем Андрею:
– Ямчуга, кажись, вышла вся! Теперь бьем дубовыми пестами, бьем кажен день, как начали на Велик день, так и доселе. Повидь! А там – как велишь! А льняная куделя нарезана уже! Тамо! Мы свое дело знаем!
Оказалось, что и старая обмазка сбита, и гвозди под раствор набиты кое-где, и подмостья, ведущие к куполу храма, сооружены и заботно сколочены. Словом, подмастерья времени даром не теряли, да, впрочем, сработались давно и понимали друг друга до слов.
Андрей как проник в храм, так и пропал. К выти его искали и почти насилу вытаскивали из храма. Игумен за трапезою (короткая молитва была прочтена в притворе) изъяснил мастерам, что городские службы ныне по наказу князя Юрия переведены временно в Дмитровский собор и работать они могут невозбранно, что недостающие гвозди уже выкованы и ни в чем недостатка не будет ни ныне, ни впредь.
Даниил важно помавал головою, поддерживая разговор, а Андрей ел и не слушал, и не понимал даже, что ест. И только раз высказал, вперекор разговору, что, мол, они должны по годному рассмотреть древнюю роспись Дмитровского собора. Сказал и смолк. И снова утонул в далеких пространствах воображения. Игумен, слегка обиженный, хотел было привлечь Андрея к разговору, но Даниил, опрятно тронув игумена за рукав, молча отверг, потряся головою, и также молча указал игумену пальцем на Андрея и, значительно, вверх: мол, он сейчас беседует с Господом! Тот понял, улыбнулся слегка. Юный облик Андрея как-то никак не связывался в его представлении с легендами, которые рассказывали про этого московского мастера.
Епифаний, прибывший во Владимир несколько дней спустя, застал уже работы в полном разгаре. Вверху, в куполе, мастера кончали бить гвозди под обмазку, и на весь собор стоял звон и звяк. Внизу, в больших деревянных корытах домешивали раствор. Разноголосо стучали, шипели и скребли краскотерки. Андрей, стоя, перечислял, а подмастерья подтаскивали и расставляли сосуды и коробьи с растертым уже красочным порошком.
– Вохра золотистая, грецкая!
– Тута!
– Желтая вохра!
– Вот в этой коробьи!..
Перечень продолжался, поминались темная охра, светло-коричневая земля, коричневая и темно-коричневая земля, светло-красная, красная и темно-красная земли, ярко-красная киноварь, светло-зеленая и зеленая земля, дорогие лазуритовые краски, светло-голубая и светло-синяя, синяя азуритовая лазурь, древесная чернь, горелая охра, земляное чернило, что добывали в вотчине Юрия Дмитрича под Звенигородом из реки Розварни.
– Багор? – Андрей избегал использовать растительные краски, как менее стойкие, писал почти только землями, а санкирь и рефть изготовлял сам, не доверяя и подмастерьям. Хмурясь, отбирал кисти, иные отбрасывая сразу посторонь. Даниил, сидя на корточках, пробовал на палец левкас. Давешний могутный мужик стоял рядом, повторяя: «Дубовыми пестами били! А со льном мешаем, как сказано, пять ден!» Даниил молчал, следя, как тянется известковое тесто, в конце концов, одобрительно кивнул головой: «Добро!» Поднявшись, молча потрепал мастера по плечу, тот отозвался с ворчливою радостью: «Мы, хозяин, николи не подгадим!» Меж тем уже варили пшеничный клей, уже волокли корзины яиц – иную краску и для стенописи творят на желтках.
В глубине собора велась иная работа, и звук тут был другой: готовили иконостасные доски, великие, четырех аршин с пядью, оклеивали паволокою, левкасили прочным алебастровым левкасом. Делали сразу все, дабы не растягивать работы на несколько лет. И потому в этом гаме, шуме и суете Андрей не сразу узрел вошедшего в храм Епифания. Друзья обнялись: «Как ты?» «А ты как?» Оказалось, что Епифаний сбирается в Царьград за новым митрополитом Фотием, потому и прибыл во Владимир, дабы забрать отселе должных сопутников себе. Они по-доброму позавидовали друг другу. Епифаний тому, что Андрею Рублеву поручена роспись главного храма земли, а Андрей тому, что приятель вскоре узрит царский город. Даниил, оставя известь, пристал к разговору. Скоро и Иван Федоров, помогавший со своею дружиною мастерам, присоединился к ним:
– А ты ведь бывал в Царском Городе? – отнесся к нему Епифаний.
– Бывал! Дак вот теперь сын у меня… (Иван смутился было, а – была-не была!) Киприан принял его к себе. И по-гречески добре разумеет! А не ведаю, как дале-то? Взял бы ты его, отче, с собою! И град Константинов узрел бы, и с новым владыкой познакомились… Парень работящий, не балованный, ни жонок там, ни хмельного в рот не берет, и к книгам зело привержен! Сергеем зовут. Век бы, кажется…
Он, застыдясь, опустил голову. Все трое глядели теперь на него, и что-то сдвинулось, перетекло из души в душу. Даниил вопросил Епифания прямо:
– Дружина ищо не собрана у тя?
– Дак… Того… А как князь? – нерешительно отозвался тот.
– Возьми! – подал голос Андрей. – А князя упросим. Распоряжает-то кто? Юрий Дмитрич? Да вот и он!
Князь Юрий появился в храме как-то нежданно. Голенасто перешагивая через навалы досок, извести, чанов и коробей с красками, орлиным взором довольно озирая собор, приблизился к мастерам. Ему поклонились.
– Гляжу, и часу не теряли? – возгласил Юрий сильным голосом бывалого воеводы, привычного к руковожению ратями. Подмастерья, не прекращая работы, вертели головами, оглядываясь на князя.
– А ты старшой? – окинул он веселым зраком Ивана. – Федоров, кажись? Под Булгар не с тобой ли ходили?
– Помнит! – восхитился Иван, зарозовев от княжеской похвалы.
– Ето ты с братом из Орды бежал? – вопросил Юрий.
– И это помнит!
– Сына просит теперь с Епифанием в Царьград послать! – без робости высказал Андрей, ясно глядючи в лицо Юрию. – Сын-от книжник у его, Киприаном был взят в книжарню, и греческую молвь разумеет!
Юрий оценивающе глядел на Ивана, думал.
– Сын-от здесь али на Москве?
– На Москве! – отвечал Федоров. (У самого аж пересохло во рту – неужели удача?!)
– Ну, пущай скачет сюда, не стряпая! Караван-от отселе пойдет! – порешил Юрий. – С моим гонцом и накажу, грамотку изготовь! – сказал и отворотил лицо, занявшись иными делами, уже не глядя на молчаливо возликовавшего старшого, сыну которого сейчас, можно сказать, подарил целую жизнь или, точнее, жизненную стезю. Иван стоял, до краев налитый торжеством, а князь с иконописцами уже перешли на другое, обсуждая грядущие росписи, и Андрей, прихмурясь (не любил баять о несделанном), показывал порхающими дланями рук, что роспись должна тянуться вверх, стройнеть, повторяя и возвышая изгибы сводов.
– Довольно! – умилосердил Юрий. – Тебе, верно! Обоим вам, – поправился, – и ведаю, что Андрейша не любит говорить загодя! И когда пишет – молчит. А, Андрей?
– Зато Феофан завсегда баял, когда писал! – вмешался Епифаний. – Бегал, не стоял на месте, а писал когда, то почасту в то же врем и говорил о божественном!
– Великий был муж! – поддержал Юрий. – Киприан ведь ему и мечтал сию роспись доверить?
Изографы кивнули согласно и молча. Пронзительно взволнованный трагизм Феофана не был близок Андрею, хоть он и восхищался греческим мастером, который и писал без разметки, не знаменуя заранее рисунка, прямо на белой стене, что завораживало всех видевших работу мастеров.
Вспомнили и преподобного Сергия, как было не вспомнить! И Епифаний не удержался высказать то, что написал впоследствии в житии великого старца, что Троицкий храм Сергий возвел нарочито, дабы воззрением на Святую Троицу побеждался страх ненавистной розни мира сего!
– Ето не в мой ли огород камень? – посмеиваясь, вопросил Юрий. И не дал ответить: – Шуткую. Бог даст, не раздеремси с братом!
– Пишите, други! – произнес он, важно заключая разговор. – Ваша работа – наиважнейшая! Мы, властители, пасем тела человеков, вы же – воспитываете души! Без вас у простецов не было бы и пути к Господу!
Он пошел к выходу, высокий, статный, широкоплечий, перешагивая через корыта и доски и уже не глядя по сторонам, а Андрей, взглядывая то вослед князю, то на Епифания, уже намеривал лезть по крутым временным лестницам под купол собора, где ему предстояло писать Спаса Вседержителя на престоле, осеняющего храм, дабы измученный жизненными невзгодами людин, придя к службе, въяве узрел все величие горних сил и ангельских хоров, узрел ряды праведных мужей, что отошли к праотцам, но духовно продолжают взирать и осенять незримым покровом верных своих, не позабывших за суетою мира о вечном, ради чего только и можно жить, не впадая в отчаянье, и претерпевать разноличные скорби мира сего.
А Андрей подымался ввысь. Прикидывая, как усадит ряды святых мужей и ангельские хоры на сводах главного нефа собора, как удлинит тела праведников, дабы тем самым подчеркнуть высоту храмовых пространств, как напишет, уже в самом конце, Страшный суд, и будет это не образ безнадежности и грозного наказания грешным, а образ покаяния и исхода, образ безмерного всепрощения и любви.
