И в то же время где-то в глубине, в самой удаленной области сознания шевелилась простая догадка, что если я и принадлежу сейчас этой женщине, то принадлежу только до утра. Что наша первая ночь, какой бы она ни казалась вдавленной в бесконечность, вполне может стать единственной.
Как ни странно, догадка не беспокоила, наоборот, добавляла изощренную прелесть в перетекающие из одного в другое мгновения. И оттого, наверное, чтобы вернуться хоть к какой-то разумной реальности, чтобы вернуть к реальности Милу, я спросил:
– Послушай, а почему ты одна? – Я задержался в паузе, но Мила не взглянула на меня, не прервала череду быстрых, выверенных движений, не остановила быстро мелькающий кухонный нож на деревянной доске. – Ведь все при тебе. Ты интересная женщина, даже более того. Ты умница, все знаешь, всем интересуешься, балетом, вон, я даже близко не знаю столько про балет. Чувство юмора у тебя развито, с тобой не только интересно, но и весело. – Наконец она повернула голову, кивнула, мол, «спасибо за комплимент». – К тому же ты наверняка замечательный доктор, вон как ножом орудуешь. – Я указал взглядом на ее мелькающие руки. – Если ты с такой же филигранностью и скальпелем умеешь, если ты у операционного стола так же свободно себя чувствуешь, как на кухне. Тебе вообще цены нет. – Я улыбнулся. – Кстати о ценах. Похоже, что ты вполне независима, и духовно, и материально. Кандидат наук, наверняка докторскую защитишь, машина, квартира с видом на вон, – я махнул рукой, – Ленинский. Ерунда, конечно, материализм, прагматика, извини, что я обратил внимание. – Теперь улыбнулась она, как раз повернулась вполоборота, и я заметил. – Да и мир вокруг тебя занятный, я и не представлял, что он существует. Догадывался, но не представлял. Итак, выходит. – Я выдержал паузу, подводя общую черту. – Выходит, что ты идеальна. Ты мечта. И при этом одна! Как такое могло получиться? Не понимаю. Мечта не бывает одна. К ней постоянно тянутся. Одинокая мечта – противоречит природе. А ты говоришь, что у тебя до сегодняшней ночи никого не было. В смысле, после мужа… – Я захлебнулся монологом, пожал плечами.
Мила не спешила отвечать, плеснула чем-то жидким на сковородку, та резко зашипела, пальнула вверх мгновенным факелом. Потом, когда на нее вперемешку вывалилось нарезанное, растертое, взбитое, шипение сначала разрослось, заполнило притихшую кухню, но тут же подавленно стихло, стало равномерным фоном.
Наконец шеф-повар повернулась ко мне, глаза сузились, как тогда во врачебном кабинете, в них появился неожиданно резкий отпечаток.
– Ты сейчас рассуждаешь, как старая бабка на лавочке перед подъездом. «Все у нее есть, а она одна.» – передразнила Мила не то бабку, не то меня.
– В смысле, банально? – зачем-то спросил я.
– В смысле, пошло. – Глаза сузились, еще больше прибавив резкости. Вот так легко любовь переходит в отчуждение, удивился я метаморфозе. – В смысле, фальшиво. С мелочной фальшивой заботой. Подспудная цель которой – обидеть, задеть, унизить.
Неужели она права? Неужели я и в самом деле хотел ее обидеть, подранить, незаметно, исподтишка, прикрываясь сочувствием, заботой?
– Неправда, – ответил я скорее не ей, а самому себе. – Ты зря на меня наехала. Мне и в самом деле интересно. Я не понимаю тебя, не понимаю, как ты устроена, как устроена твоя жизнь. А я должен понимать. И тебя, и твою судьбу, и всю жизнь в целом. Абсолютно всю, во всех мельчайших деталях.
– Зачем? – Резкость множилась бессчетным подкреплением, сбивалась в эшелоны, строилась в ряды.
– Ну как же. – Я и не пытался скрыть удивления. Ведь это так очевидно. – Чтобы потом, когда-нибудь, ее описать.
Она молчала, смотрела на меня и молчала, похоже, даже позабыла о шипящей, стрекочущей сковородке, глаза постепенно отходили, снова расширились, снова наполнились влажной, теплой заботой.
– Ты говоришь правду? – Видимо, ее незащищенность нуждалась в помощи, ей требовалось мое подтверждение.
Я кивнул, ничего, кроме правды, я сейчас говорить не мог – время не то, слишком ночное, состояние не то, слишком открытое, искреннее, лишь на одной вибрирующей струне.
– А тебе никогда не приходило в голову, что есть люди, не готовые на компромисс? Пока еще не готовые. – Вступление было туманное, но я не прерывал, я настроился слушать. – Ты никогда не задумывался, что женщины тоже имеют право на выбор, во всяком случае, те женщины, которые хоть как-то уважают себя? Что в принципе стыдно цепляться за первую попавшуюся соломинку. Ты тут пел мне дифирамбы, мол, я и такая, и растакая, прекрасная, замечательная и чудесная. Конечно, сфальшивил в тональности, но не важно, я не об этом. Хотя, если на секунду предположить, что в твоих словах есть какая-то доля правды, то почему я, собственно, должна размениваться? А?! – Она задержалась, как бы ожидая ответа, но ответа не последовало.
Щеки ее покраснели, да и говорила она запальчиво, возбужденно, – понятно, что я задел давнюю ранку, и хотел того или нет, но причинил боль.
– Почему я не имею права выбирать сама? Почему я не имею права полюбить? Почему я должна бросаться на шею первому попавшемуся мужику, который выбрал меня?
Она задала столько вопросов, что мне пришлось ответить хотя бы на один.
– Не должна, – согласился я.
– Ну вот, я и не бросаюсь, – заключила она.
– Но подожди, почему бы тебе не найти правильного человека? – задал я еще один вопрос.
Она усмехнулась, я не разобрал, чего было больше в ее усмешке, горечи или удивления моей наивности.
– А где они, подходящие? Ты не замечал, что Россия абсолютно бабская страна? Если она хоть как-то пока еще существует, то только за счет баб. И Москва бабский город. Ты же сам это говорил, когда мы из леса возвращались.
И заметь. – Она подняла вверх указательный пальчик, призывая к вниманию. Но напрасно, я и так был само внимание. – И заметь, здесь даже мужики – бабы. Ты сам посуди, вот сегодня у Елизаветы.
– Это понятно, это же балет, – пожал я плечами.
– А что, в балете, в искусстве не должно быть мужиков?! Ну хорошо, у нас в клинике семьдесят процентов женщины. Мужики в основном начальники, ну и так, всякие сильно пьющие докторишки.
– Петя, похоже, не пьет, – снова вставил я.
– Хорошо, Петя. Один Петя на двести пятьдесят врачих и медсестер. Да куда ни пойди – учителя, преподаватели в институтах, даже инженеры, даже в конструкторских бюро, даже на заводах, даже в сельском хозяйстве. везде одни бабы. Я уже не говорю про библиотеки, музыку, не говорю про торговлю. Вот ты в техническом институте учишься, да? – Я кивнул. – Сколько в твоей группе ребят, сколько девушек?
Я прикинул.
– Ребят шестеро, это точно. А девушек не то четырнадцать, не то шестнадцать, давно не подсчитывал.
– Видишь, и это в сугубо техническом вузе. А представь, что делается в других? Да там сплошь одни девки. Я вообще не понимаю, чем мужики занимаются. Они либо левачат на своих «Москвичах», да и то хреново, машину никогда не поймаешь. Либо пьют.
– Ты же сама сказала, начальники, – подсказал я Миле еще одну мужскую профессию.
– Ну да, начальники. – Она вздохнула. – Эти дерут своих подчиненных баб, кто посимпатичнее. У нашего главврача каждый год новая не то аспирантка, не то ординаторша. Он еще человек порядочный, работать потом их оставляет, по службе продвигает, как может. У нас половина защитивших диссертации женщин – его «бывшие».
– А ты в какой половине? – на всякий случай поинтересовался я. Не то чтобы мне было важно, скорее любопытно.
– Да если бы я не была дочкой Бориса Леонидовича Гессина, я бы ни в какой не была, – честно призналась Мила. – У нас ведь, чтобы чего-нибудь добиться, надо либо спать, либо блат иметь. Иначе никуда.
– Да, – согласился я, – сложно у вас.
– Везде так. – Она покачала головой, шелковый халатик колыхнулся, чуть оголил плечо. – Ты зайди в какое-нибудь кафе вечером, там тоже одни женщины. Я вообще не понимаю, где мужики, такое ощущение, что вымерли все. А те, кто остались, скучные, вялые, увязшие в быту, в мелочах, я же говорю – абсолютные бабы. Да еще и пьющие в основном. Ни полета, ни стремления, ни желаний, все одинаковые, однообразные, будто под кальку скопированы. Нет, здесь нет мужиков. Может быть, где-то за Уралом, не знаю. Хотя тоже сомневаюсь. – Она покачала головой, как бы усиливая сомнение. – Поэтому, даже если женщина в поиске, все равно не из кого выбирать. Да и в поиске быть не хочется, обидно как-то, хочется, чтобы все само произошло, естественно. А у нас если в институте замуж не вышла, то потом уже и шанса нет. Хотя я вот вышла, и что? Половина всех девчонок уже развелись, многие с детьми остались, жизнь себе сломали. – Она снова задумалась. – Ну, если не сломали, то подпортили. Знаешь, как многие мучаются. На одну зарплату поди, вырасти ребенка, нищета одна и полнейшая безнадежность. Мы с тобой даже не представляем, как ужасно люди живут. Вполне, кстати, приличные люди. И это в Москве. А что в стране делается… – Она вздохнула, отвернулась к плите, видимо, вспомнила о сковородке, перемешала содержимое, там снова зашипело, но теперь уже слабым, затравленным, на последнем издыхании шипением. В воздухе разнесся аромат чего-то мясного, тягучего, аппетитного. А вот шелковый халатик от быстрого движения еще больше съехал с Милиного плеча.
