– Так значит, получается, что ты меня на всем этом безрыбье выбрала? – сделал я единственный правильный относительно себя вывод.
Она снова повернулась ко мне, отвлекаясь от сковородки, подошла, чуть склонилась, провела ладонью по щеке, словно ощупывая, живой ли я, теплый, не поддельный? Пальчики были нежные, ласковые. Халатик уже полностью соскочил с плеча, оголяя не только его, но и идеальную выпуклость груди.
– Я все-таки хочу думать, что это ты меня выбрал, – произнесла Мила, пальчики ее все так же нежно двигались вдоль щеки, затем спустились, перешли на шею. Желала она того или нет, но у меня где-то в груди перехватило, сбило дыхание, завернуло на пару оборотов.
Мне почему-то вдруг стало стыдно за весь сегодняшний день, за сегодняшнюю ночь. «Я же пользуюсь ею, – подумал я, – только беру и ничего не даю взамен. Пользуюсь тем, что она одна, что в ней накопились нерастраченная ласка, любовь, потребность заботиться о ком-то. А мне, если честно, они особенно и не нужны». Я заглянул ей в глаза и, постаравшись выровнять дыхание, сказал:
– Я хочу быть честным с тобой. Обычно мне все равно, но сейчас просто редкая потребность такая, быть честным. Сам не знаю почему. – Я пожал плечами, но лишь едва. – Знаешь, я себя еще полностью не изучил, но мне кажется, я не могу быть ни постоянным, ни долгим, ни даже продолжительным. Не то что с тобой не могу, а вообще не могу. Просто продолжительность и постоянство не моя участь. Я, наверное, даже верным не могу быть. – Похоже, в первый раз за весь день я говорил абсолютно искренне.
– Я знаю, – то ли произнесла она вслух, то ли просто кивнула.
Ее пальцы, скользящие по моей коже, ее полуобнажившееся тело, а главное, это тихое, покорное признание – все сложилось и проникло в меня и там, внутри, закрутилось в тугую спираль, остановить которую уже было невозможно.
– Послушай, ты можешь выключить огонь? – Я кивнул на сковородку.
– Выключить или уменьшить? – Она подошла к плите и уже оттуда обернулась, улыбнулась, глаза опять расширились до озерных границ, потеплели.
– Лучше выключи. Так, на всякий случай, чтобы не рисковать.
Я поднялся, поймал ее руку, потянул на себя.
Вставка четвертая
Выбор героя
Со стороны может показаться, что наша жизнь с Миком присыпана приторной, сахарной пудрой, завернута в нарядную подарочную бумагу и перевязана кокетливой розовой ленточкой. Иными словами, этакий идеальный, вызывающий умиленную слезу и сочувственные вздохи, голливудский вариант жертвенного папаши и трогательного, воспитанного, любящего отца мальчугана.
Спешу разуверить: подобная радужная картинка не имеет с действительностью ничего общего. А действительность заключается в том, что Мик похож на находящийся под большим давлением газ. В том смысле, что он мгновенно занимает все отведенное ему пространство, при этом не переставая выжимать меня из него, завоевывая новые территории. Мик перманентно пребывает в состоянии борьбы: борьба – его колыбель, его стихия, она подпитывает его, как земные соки подпитывали Антея.
Соответственно, у меня, как у постоянно подвергающейся агрессии стороны, имеются лишь два пути: либо стараться удерживать позиции, теряя себя в навязанной борьбе, либо, когда сил уже не остается, позиции постепенно сдавать, откатываясь в заранее вырытые и укрепленные траншеи.
Мик прессует меня постоянно и по всем направлениям – физически, морально, психологически. Он-то как раз будет бороться до конца, до самого, как говорится, последнего патрона.
Поэтому ору я на Мика часто, порой используя (каюсь) непечатные выражения из русского фольклора, которые Мик, в силу окружающей англоязычной среды, до конца не понимает, но радуется звонким, забавно звучащим словам.
Я давно подметил, что уровень моего терпения и сдержанности обратно пропорционален уровню моей усталости. Инъми словами, чем больше я устал и чем больше истрепаны нервы, тем легче и быстрее я срываюсь на крик. И наоборот, если силы еще остаются, я стараюсь быть терпеливым, пытаюсь объяснить, растолковать. Соответственно, громче всего я ору на Мика ближе к ночи, укладывая спать (тоже еще та эпопея), когда он исхитряется вытянуть из меня своей продуманной медлительностью каждую непонятно как еще сохранившуюся нервную клетку.
Когда он наконец утихомиривается в своей комнате и наступает ночная передышка, я, плеснув себе в стакан скотча, глотая его дымный запах, чувствую себя Прометеем. Не в том смысле, что дарю людям огонь, а в том, что, как иу Прометея, моя печень (читай, нервы) исклевана за день не знающим пощады орлом (читай, Миком). Но за ночь, слава Богу, все восстановится, отрастет в полном объеме и будет готово к новому нещадному терзанию (читай, издевательству).
И в то же время, наконец-то настроив телевизор на какую-нибудь новостную или спортивную передачу, отхлебывая целительный скотч, я чувствую себя счастливым. В моей жизни явно присутствует смысл, идея, потребность в следующем дне, а ежедневные боевые действия на «Миковском фронте» кажутся мелкими, несущественными стычками местного значения.
Конечно, думаю я, переводя взгляд с телевизора на окно, на плещущийся за ним океан, ребенок у меня уродился непростой (весь в папашу), но разве хотел бы я, чтобы он был другим? Наверное, нет, не хотел бы. Главное, его непрекращающуюся страсть к борьбе направить в правильное русло. Пусть, например, демонстрирует характер на теннисном корте, глядишь, что-нибудь из него когда-нибудь и выйдет. А я буду сидеть на трибуне в финале «гранд-слэма» и, глядя, как мой мальчик поднимает над головой победный трофей, радоваться, что не зря все же шатался и гнулся, выдерживал его постоянные наскоки. Нет, не зря.
В результате телевизор только мелькает голубоватой картинкой, звук невнятно растекается по комнате – мои взгляд, слух, сознание сосредоточены теперь на океане. Я открываю настежь окно, в комнату врывается просоленный, йодистый запах, лунная дорожка, бегущая к почти самому дому, в отличие от солнца, почти не отбрасывает бликов, лишь ровная, четко проторенная неземного цвета полоса.
В «Магнолии», в самом построении книги, некоторые использованные технические приемы по-прежнему вызывают у меня сомнение. Прежде всего, то, что рассказ ведется от первого лица.
С одной стороны, понятно, я пишу о своей жизни, о своей молодости, а значит, описание от первого лица вполне оправданно. Но с другой стороны, ставя знак равенства между героем и автором, я отдаю не только свою жизнь, но и себя самого на суд читателя. Не слишком ли много исповедальности?
Да и смогу ли я быть объективен по отношению к самому себе? Не приукрашиваю ли, не стараюсь ли, пусть и подсознательно, вызвать симпатию? И как результат, не зарождаю ли у читателя сомнение в объективности автора?
Ведь если кому-то типаж главного героя симпатичен, то кому-то и наоборот. А ощущения, вызванные героем, легко могут перекинуться и на автора, и на саму книгу. И если автор совсем не обязан нравиться, то восприятие книги не должно зависеть от того, какие чувства вызывает главный герой.
Но, к сожалению, отношение к главному герою/героине порой определяет отношение и к самой книге. Для меня это уже пройденный урок. Конечно, далеко не все, но немало и таких читателей, кто проводит подобное эмоциональное отождествление, и если главный герой вызывает раздражение, то и книга может начать его вызывать[12]. Более того, парадокс состоит в том, что чем острее, глубже и пронзительней книга написана, тем и отрицание ее становится острее и пронзительней.
В принципе для меня как для автора главная задача состоит в том, чтобы мои книги задевали за душу, будоражили чувства. А какие чувства та или иная книга вызывает, возвышенные или, наоборот, приземленные, даже низменные, – уже не столь существенно. Главное, чтобы произошло потрясение, главное, чтобы зацепило. Да и каждое произведение задумывается по-разному, при их создании ставятся разные задачи.
Так, например, «Американская История» была задумана как книга, призывающая к поиску, к совершенствованию, к творчеству. Ее задача была вдохновить, помочь читателю найти себя, свое предназначение, свой талант, подняться над бытовой рутиной жизни.
А цель в «За пределами Любви» была совершенно иная. Показать, каким бывает мир как раз «за пределами», там, где правит цинизм и где человеческая душа нивелирована до разменной мелочи. Задача книги именно в том и заключалась, чтобы шокировать, чтобы читатель попал в маниакальное состояние, чтобы он на несколько часов, дней вынужден был озираться по сторонам, прислушиваться к собственным шагам, думать о том, как хрупка и беззащитна наша душа[13].
