ухлестываете за девочкой с зелеными глазами. Она смеется над вами, показывает вам, плешивым дядям, фигу и весело удаляется к своему юному поклоннику. Оба вы остаетесь с носом. Букварев мрачнеет, становится с годами женоненавистником и критиканом. Работать и жить с ним тяжело. И ему тяжко. А Губин, почесав в затылке, все забывает, живет легко и продвигается по службе. Оба вы доработаете до пенсии. Букварев будет думать, что пенсия ему мала, и назло всему миру станет пропивать ее в пару дней, а затем сидеть с пустыми и злобными глазами и ждать нового, как он будет выражаться, подаяния. У Губина пенсия будет больше. Жена находит возможным любить его и лелеять, хотя и бранить по-прежнему, на что он будет реагировать так же легко, как и сейчас. Он станет уважаемым членом совета ветеранов, общественным устроителем музеев и откроет в подвале своего дома кружок «Юный техник». Оба будут считать, что они достойные, но недостаточно оцененные новым поколением люди, но существование их будет необязательным, как их дела и мысли. Что скажешь на это все, товарищ Букварев?
— Скажу следующее. Твой роман не получит успеха ни в первом варианте, ни во втором. Его даже не напечатают. Сюжет твой пошл и не нов, от него за версту разит мещанским декадентством конца прошлого века. И в этом твоя погибель. Ты неоригинален.
— Все сюжеты великих классиков неоригинальны. Все лучшее создано по вечным сюжетам путешествий и роковых треугольников, — во весь голос запротестовал Заметкин. — Оригинальным должно быть содержание, отражающее дух времени. Оригинальным должен быть подход к теме и героям! Я обязательно напишу роман!
— Валяй! — небрежно согласился Букварев. — Только пойми, что и я, и Губин ведем себя совсем не так, как ты воображаешь. Я вот не застрелюсь и критиканом не стану, а просто хочу жить и работать честно. И не в бега ударюсь, а уеду на днях в командировку. В Мокрецовские сопки, между прочим. Свои ошибки исправлять. Вот если бы ты в своем романе наши производственные проблемы копнул поглубже, отношение к ним разных людей рассмотрел бы поподробнее — тогда я стал бы читать.
— Но предмет литературы — это в первую очередь взаимоотношения мужчины и женщины, а не технология проектного дела, — возразил Заметкин. — Никто не будет читать про вашу работу. Кому она интересна? Пусть пишет про нее ваш технический вестник.
— Чепуха! Работа — главное в жизни человека. И литераторам давно бы пора это уяснить.
— Нет, вы не герои, — разочарованно сказал Заметкин. — Вы сухари и эгоисты, способные только на копание в своих душах, как в собственном носу. Губин, кстати, и на это не способен. Вы хуже, чем я думал. Вы страшно обычные. Я разрываю свой конспект. Мне жаль потерянного времени.
— Не жалей, — усмехнулся Губин. — Ты с нами пришел к одному небесполезному выводу. А именно: мы страшно обычные. И писать о нас не стоит. Вообще не за дело ты взялся. Брось! Я имею в виду твою литературу. А уж если не можешь избавиться от своего графоманства, то пиши, что сейчас все люди одинаковы. Разговорись с первой встречной пацанкой и убедишься, что треплется она на нашем уровне, потому что среднее образование имеет и телевизор смотрит, как и мы. Даже по одежде не отличишь: посудомойка это, учительница или кандидат искусствоведения.
— Поверхностно ты судишь, — морщась, заспорил Букварев. — Треплются те, кто верхушек нахватался. По-моему, все люди разные. Только не вдруг это разглядишь, потому что и некогда нам, и умения такого нет.
— Вот-вот, — подхватил Губин. — Не разглядишь. И не разглядеть до конца никого, потому что все сейчас говорят одно, думают другое, а поступают и вовсе по-третьему. А где сердцевина — бог ее знает. Сам человек об этом не ведает.
— Частично ты прав. Но если вглядеться получше — все поймешь. И первое, и второе, и третье. И причины этого увидишь. Просто мы не утруждаем себя лишним раздумьем, не стремимся узнать больше, — говорил Букварев.
— Ну вот. Опять ты за свое. Стремление к неизведанному, недостижимому! Смешно! Сам себя только мучишь и семью травмируешь! — убежденно отмахивался Губин. — Прав был тот, кто сочинил одну такую песенку. Как в ней? «Петь будем, и гулять будем, а смерть придет — умирать будем!» Вот и вся мудрость.
— Неприятна мне такая пустая и бессмысленная жизнь. Человек должен после себя все же что-то оставить. След какой-то.
— Ты и оставишь, двоих детей. Это лучшие твои проектные разработки!
— Возможно. Но мне небезразлично, что будет думать обо мне сын, когда тоже станет инженером. А думать он будет!
— Ну, до этого еще далеко.
— Молодцы! — вмешался наконец в их спор Заметкин. — Вновь вижу я бойцов! Но вы впустую бьетесь. Вам не за что сражаться, потому что у вас нет принципов и позиций, которые можно бы отстаивать грудью. Вы телята!
— Перестань играть Петрушку! — пытался одернуть его Букварев, но тщетно. Заметкин продолжал:
— Вы люди без биографий! Вам нечего вспомнить о своей жизни. Разве что полет Букварева по склону сопки. Но теперь он больше не прыгнет, он образумился. Вы вот редко меня навещаете и не знаете, чем я занимаюсь. А я ведь иногда пропадаю. В путешествия, в экспедиции отправляюсь, с людьми разговариваю, особенно со стариками. И что же? У каждого есть что рассказать. Все за что-то боролись и что-то преодолевали. Большинство воевало. Старухи нынешние в свое время боролись, чтобы поднять на ноги детей и внуков. Некоторые и с медведями врукопашную сражались. Это в основном. А встречаются и такие, что вроде вас. Некоторые себя и других измучили жалобами. У других только и вспоминается, где, когда, с кем да сколько выпил и что после этого произошло. Но каждый чем-то на особинку интересен. А вы? Ничего в вас нет. И спорите-то не о себе, а о литературе, да о других людях, в которых не понимаете ровным счетом ничего. Философы! Серость и обыденность с дипломом! Ничего я не буду о вас писать.
— Кончай, старик! — остановил его Губин. — Я же сам просил, что обо мне не надо. И Букварева оставь. Ты же его знаешь. Вот сидит он сейчас перед нами, пыжится, напрягает свои мозговые извилины,
