Получив добро, Юля забросила автомат на плечо, лихо вскочила на машину и опустилась в башню.
Борода молчал, уставившись в темноту, и прислушивался к тоскливому, зябкому, завывающему ночному ветру. Как он раскачивает зловеще потрескивающими и постукивающими сухими ветвями, зло сопит, облизывая башню «Бессонницы», посвистывает в костяках двух столкнувшихся на трассе машин, похлопывает обломком дорожного указателя…
…олтава… 200.
Часы указывали без четверти девять. Для второго месяца лета даже не сумеречное время, но на дворе уже темно, как у колдуна в чулане. Говорят, в былые времена сегодняшний день почитали за праздник, который проходил почти с такими же почестями, как и Новый год, — феерии, пляски, народные гулянья. Он назывался праздником Ивана Купала…
Современным людям все эти праздники, понятное дело, абсолютно ни к чему, и радуются они теперь далеко не по поводу наступивших именин, Яблочного спаса или Восьмого марта. Но людям, помнившим прошлую жизнь, на сердце хоть мимолетно, но все же становилось теплее и радостнее от одного только воспоминания о тех веселых и необычайно ярких празднованиях. Лесные мавки, водяные, русалки — словно на миг мелькнувшие кадры из старого черно-белого кино, в котором второстепенные, но все же довольно значительные роли были отведены им — преемникам нынешнего мира, а тогда просто наивным, от всей души верящим в сказки детям.
Борода помнил это. А еще помнил отца — тогда еще жизнерадостного, веселого — и сестренку свою помнил, Анютку, годков ей тогда было всего пять. Тот день был первым и последним, когда они всей семьей что-либо праздновали…
Отец Рустама умирал долго и мучительно, пролежав в канализационной грязи больше суток. Рустам был слишком напуган, чтобы что-то предпринять, чтобы хоть как-то помочь отцу. Он все время плакал и жался к стенам, закрывая уши и глаза, чтобы не видеть его мучений и не слышать обезумевших криков тех, кто носился по утопающим в огне улицам. Ему просто повезло, что люди, пробиравшиеся через тот канализационный тоннель к шлюзу Укрытия-2, взяли его с собой… Отца же Рустама они оставили на произвол судьбы — раненых не брали.
— Борода, ты меня хоть слышишь? — Змей почему-то всегда обращался к командиру машины на «ты», хотя был как минимум на добрых лет десять его младше. Этой вольностью он здорово дразнил ровесников Бороды, но самому горцу, пожалуй, было все равно. По крайней мере, недовольства своего по поводу несоблюдения субординации он никогда не проявлял. А Змей, и без того не страдающий излишней скромностью и застенчивостью, воспринял это в знак приязненности и дружбы. И хотя Борода всегда говорил, что друзей у него нет и впредь не будет, ибо слишком много он их похоронил, все равно раз за разом называл его именно другом…
— А? Что? — Борода недоуменно уставился на Змея. Затем осознав, насколько придурковато он, должно быть, выглядит, мотнул головой и провел ладонью по лицу, снимая с себя паутину воспоминаний. — Что ты говорил?
— Спрашиваю, ты можешь светить мне сюда, а не втыкать на ту рухлядь? — имея в виду две разбитые вдребезги легковушки, недовольно прогудел Змей.
— Да, да, извини. — Он направил фонарь на моторный отсек, сторожко оглядываясь.
Обещанные десять минут прошли уже давно.
Спрашивать в двадцатый раз, как долго продлится ремонт, значило довести Змея до белого каления. Ведь было видно, что он старается, умело манипулируя сверкающими хромом инструментами из ящика с надписью «Рем. цех» и время от времени приправляя свою работу острыми словечками.
Зажав в руках неразлучного друга по имени «феня»,[3] Борода стоял возле Змея, вонзаясь взглядом в непроглядную темень и вслушиваясь в зловещее, леденящее кровь вытье ветра.
— Тсс, — приложил палец к губам Борода и направил свой автомат на обочину. Быстро оглянулся на Юлю, указал рукой в ту сторону, перехватил оружие поудобнее, крепче прижал приклад к плечу. Желтый луч прожектора скользнул в ту сторону, на миг задержался на вросших в дерево обломках спортивного мотоцикла, затем пошарил рядом — ничего.
— Ты это слышал? — не оборачиваясь, обратился Борода к Стахову.
— Что именно?
Борода вдруг вскинул руку, как хорошо выучивший домашнее задание прилежный ученик, и резко обернулся в противоположную сторону, посветил Стахову за спину. Из ста самых неприятных моментов, которые приходится переживать сталкерам, этот по праву входит в первую десятку. Или даже пятерку. Когда светят за спину и при этом у того, кто светит, глаза начинают округляться, а ствол в руках дрожать, испытать можно самую богатую палитру неприятных ощущений, начиная от укола миллионом игл и заканчивая охватывающим все тело пожаром.
Стахов оглянулся так быстро, как только мог. Осмотрел врезавшиеся лоб в лоб «Ланоса» и «Калину», облегченно выдохнул.
— Что ты увидел? — спросил он у Бороды.
— Я… не знаю, оно движется слишком быстро, — ответил тот и снова перевел свой свет на обочину. Затем снова на слившиеся в вечном поцелуе легковушки.
Прожектор на башне незамедлительно повернулся вслед за узкой, тонкой стрелкой света, которая, словно лазерный указатель, показывала ему направление для атаки. Но, как и прежде, в груде бесполезного железа угрозы обнаружено не было. Все мертво, как в немецком бункере времен Второй мировой.
Даже возбужденному, получившему добрый впрыск адреналина воображению не удавалось разглядеть признаки жизни ни в трепыханиях оборванных, обгорелых внутренностях сидений, ни в обвисшей обшивке потолка, ни в брызнувших бисером осколках усеявшего асфальт триплекса. Жизненных форм не обнаружено. Все, что попадало под свет прожектора, оказывалось неживым — но отчего же тогда так яростно затрепыхалось в груди сердце, а во рту стало сухо и появился этот отвратный стальной привкус? Все верно, это называется предчувствием. Оно бывает разным, но по большей части плохим. И уж совсем худо, если оно было таким же мерзопакостным, как сейчас у всех троих.
Если бы взглянуть на ту часть дороги, где замерла с открытым моторным отсеком «Бессонница», с высоты птичьего полета, можно было бы подумать, что там вращают своими отражателями три обезумевших береговых маяка: два с тонким лучом и один с широким. Только перемещали они их не по кругу, как положено, а кто куда — беспорядочными рывками то в одну, то в другую сторону, то задерживаясь в какой-то точке, то, наоборот, безостановочно мельтеша, будто именно в этом заключался их смысл. Длился этот светопоиск ровным счетом одну минуту. Затем лучи остановились. Не перекрестившись на какой-то одной точке, а по-прежнему устремившись в разные стороны света. Но… Что это? Почему так дрожит замерший на одном месте широкий луч? Почему так гулко, что стало слышно аж в вышине, забилось сердце у стоящей за пулеметом девушки? Что она увидела там, вдали, в пыльном вихре?
— Там, — указала Юлия в направлении, куда выстреливал луч ее прожектора. — Оно там.
Позабыв о прикрытии Змеевой задницы, Борода сделал пару шагов к середине дороги, встал на разделительную полосу и всмотрелся в то место, куда указывала лучом Юлия. Мелькнувшее вдали огромное существо напомнило ему о том, что они видели минут двадцать назад возле автозаправки.
Клокочущий рык прозвучал у него за спиной.
Что-то выкрикнул Стахов. Никто не разобрал, что именно. Ветер унес его слова. Или его поглотил отчаянный крик девушки?
Жгучая боль пронзила его спину и плечо. Борода коротко вскрикнул и упал ничком, оказавшись прижатым к земле чьей-то мощной когтистой лапой.
Загромыхал над головой пулемет. Пули с характерным причмокиванием входили в живое тело, но казалось, что они просто бесцельно отправляются во тьму. Ибо если они и наносили существу хоть какой-то урон, то он явно был недостаточным.
Тем не менее давление, с которым оно удерживало прижатого к земле Бороду, ослабло. Рустам тут же освободился из-под лапы, поднялся на ноги и, как-то по-звериному ощерившись, оглянулся. Он не почувствовал никакой боли. Только неприятное жжение в плече, словно его укусила псевдопчела. Он все еще не понимал, что произошло, снова и снова отдавая своей руке приказ направить оружие на возвышающуюся прямо перед ним продырявленную десятками пулеметных пуль светло-коричневую, поросшую короткой серебристой шерстью громадную тушу, но все было тщетно. Его автомат исправно стрелял. Палец все еще сдавливал курок, на лету рассеивая пули по ночному небу. Но при этом они уже были далеко от самого Бороды — его рука, по самое плечо, более не принадлежала ему.
Стахов отпрыгнул назад, самокрутка выпала изо рта.
— Оборотни… — прошептал он.
И в этот момент одна из этих огромных, раза в три крупнее человека, тварей оказалась у него за спиной.
Рожок в его «калаше» был увеличен мастерами Укрытия до сорока пяти патронов, но сейчас ему казалось, что, напротив, урезали не менее чем на четверть. Ибо слишком короткой оказалась его роль в первом акте этой смертельной пьесы. Слишком быстро он истощился. Слишком мало нанес урона существу, которое одним смыканием челюстей отхватило Бороде руку.
