До появления в Укрытии десятью годами ранее Бешеного напарники у Тюремщика менялись с незавидной частотой. У него даже появилась некая традиция: каждый раз, что он возвращался с выхода один, он делал ножом на предплечье надрез. За пару лет место для самобичевания на обеих руках иссякло, и только Богу одному известно, сколько раз за это время он решал завязать с этим ремеслом и больше никогда не приближаться к воротам на заставах.
Но едва объявляют очередной выход… Выход… Как перед этим сможет устоять настоящий сталкер? Да, он не военный, ему не могут приказать. Из условий всего-то ничего — нужен напарник. Нужен человек, который смог бы понимать его с полуслова и быть наделенным от природы острым инстинктом выживания. Что ж, условие выполнимое. И вот — молодой напарник. В темных глазах сверкает огонек, выказывающий скрытую уверенность и искреннюю почтительность.
Но возвращается сталкер с очередного выхода, как и прежде, один. Опустошенный, незрячий, постаревший на лет сто и смертельно уставший. Провожающим его долгим взглядом погранцам на заставе становится интересно — удавится ли он этой ночью или все же решит пожить до следующего напарника? А сам он думает только о том, кто он есть на самом деле? Почему он выжил, а молодой парень, в которого он поверил и которого обещал себе беречь как зеницу ока, остался лежать там, на брусчатке одной из центральных улиц? Почему за его тело уже дерутся собаки, а он — живой и без единой царапинки?
Со временем он начинает смотреть на смерть людей по-иному. Не видя в этом больше трагедии. Где-то кольнет в сердце, проснется на долю секунды жалость, а потом — пустота. Нет больше душевных страданий, нет запойных недель, нет выкрикнутых небу вопросов… Погиб человек? Что ж, земля ему пухом. Он был, наверное, славным малым.
Относительно Андрея? Что ж, по крайней мере, никто не видел, как он умирал. Стало быть, имеет все шансы выжить.
— Стахов все из-за мелкого успокоиться не может, — сделав первую затяжку, выдохнул длинную струйку белого дыма Бешеный. — Не простит, что ты его оставил.
— Я его не оставлял. — Веселье с лица Тюремщика как водой смыло. — Я не пионервожатый и не воспитатель в детском саду. Если он не способен сам о себе позаботиться, то почему кто-то обязан это делать за него? А ежели Стахова так волновала судьба этого мелкого, пускай бы заявлял его как стажера и держал при себе.
— Да оно-то верно, — шмыгнул носом Бешеный, — но и разбрасываться так бойцами тоже не вариант. Нужно было хоть кружок по городу дать, что ли? Ну, для успокоения совести…
— Бешеный, ты чего? — бросив на напарника вопросительно-пренебрежительный взгляд, скривил губы Тюремщик. — С каких это пор ты стал таким совестливым? Сам-то давно Пульвера провтыкал?
— Будешь? — Бешеный протянул ему дымящим острием вверх раскуренную самокрутку, и Тюремщик, неспешно сняв руку с рычага коробки передач, взял ее и воткнул в зубы.
— Ну, во-первых, я за ним все же вернулся, — оправдывался Бешеный, — а во-вторых, я его оставил, потому что нас со всех сторон обложили хвостатые, а патронов оставалось хорошо если обойма на всех.
— Ой, не бреши хоть сейчас, патронов у них не оставалось, — отдавая назад самокрутку, скривился он. — Признайся, что просто забыл снять его с башни и вспомнил только на следующую ночь. И если уж на то пошло, то я-то хоть салагу, а ты толкового стрелка загробил. Так что сиди тихо и совесть свою на цепь присади, понял? А парень, если он действительно чего-то стоит, перекантуется где-нибудь пару дней, не пропадет. Назад будем ехать, подберем. Ты же вона не пропал бы за неделю?
— Сравнил, — ощерился Бешеный. — У него один рожок патронов и всего вторые сутки на поверхности. Откуда он что знает-то?
— Ну и хрен, что вторые сутки? Говорю тебе — захочет выжить, выживет. А нет, так только и горя.
Бешеный затянулся еще пару раз, задержал дым в легких как можно дольше и выбросил окурок в окно. Он не разделял точки зрения Тюремщика относительно покинутого бойца, за которым сам, будь он на месте напарника, скорее всего, вернулся бы. Но ввязываться в спор после выкурки зелья хотелось не больше, чем отвлекаться на телефонный звонок во время секса.
Потянувшись к магнитоле, подкрутил громкости и, потряхивая ирокезом, принялся подпевать хриплому голосу Кори Тейлора, поющему что-то об огненной геенне.
— Это еще что за?.. — вдруг подпрыгнул на сиденье Тюремщик и, резко крутанув головой, провел взглядом промелькнувший по правой обочине нечеткий силуэт. Затем, схватив рацию и выкрикнув на общей волне, что останавливается, резко надавил на педаль тормоза.
Бешеный прильнул к боковому окну и озадаченно захлопал ресницами, но, кроме мельтешащих на краю дороги сухих шарообразных кустарников, ничего стоящего внимания не заметил.
— Ты его видел?! Ты его видел?! — все выкрикивал Тюремщик, на ходу надевая на голову шлем и доставая свое оружие. — Видел или нет, твою мать?!
Но Бешеный лишь метал очумелый взгляд то в окно, за которым застыл мертвый пейзаж, то на Тюремщика, пытаясь понять, не от дурмана ли его так трясет. Бешеный достал из ножен свои два ножа с шестидесятисантиметровыми лезвиями и, как только машина остановилась, первым выпрыгнул наружу.
Ариец, временно заменяющий Крысолова за баранкой, вел «Чистильщика» по встречной полосе — все у них, молодых, не так, как у людей, — а потому не удивительно, что он не заметил то, что взволновало Тюремщика. А вот «Бессонница» тащилась аккурат за «Монстром». «И если у Тюремщика не глюк, — подумал Бешеный, — кто-то из „Бессонницы“ обязательно должен был это видеть».
Выпрыгнув из кабины, Бешеный быстрым шагом миновал две «Базы» «Монстра». Зажмурившись и прикрыв лицо рукой от ударившего по глазам света «Бессонницы», крикнул Змею, чтобы тот выключил фары. Скрипнул башенный люк, и, прежде чем там показался торс погранца, из башни послышался возмущенный голос Стахова. Он посмотрел вслед быстро удаляющемуся Тюремщику, громко выпустил ноздрями воздух, но говорить ничего не стал, хотя по плотно сжатым губам и надвинутым бровям было видно, что сказать вояжеру ему было что. Тюремщик, видимо почувствовавший на себе колючий взгляд Ильи Никитича, оглянулся, но, бросив через плечо лишь пару неразборчивых фраз, побежал, держа автомат перед собой.
— Ты что-то видел? — спросил Бешеный у высунувшего по подбородок голову из люка над водительским отсеком Змея.
— Да вроде ничего, — пожав плечами, ответил тот. — А что он увидел-то?
«Значит, его точно глючит», — решил было Бешеный, с тревогой в глазах смотря, как утопает в темноте размахивающая во все стороны лучом света уходящая фигура его напарника. А потом стремглав кинулся за ним.
— Тюрьма! — крикнул он. — Подожди, Тюрьма! Ну, подожди же!
Но Тюремщик никак не реагировал. Он был похож на удирающего от санитаров психа, перепрыгнувшего забор лечебницы. Бешеному даже начало казаться, что так и есть, что Тюремщик окончательно сошел с ума и бежать теперь будет до самого Киева, если, конечно, раньше не рухнет от разрыва сердца.
Тюремщик вдруг замедлился и приказал кому-то остановиться. Бешеный прекратил бег и вытянул свои ножи, будто уличный регулировщик жезлы, осознав вдруг, что запросто мог стать чьей-то легкой добычей. Безумно вращая головой, он огляделся по сторонам — не проследует его кто-нибудь, прячась в сухих зарослях?
Постояв так всего несколько секунд и убедившись, что угрозы нет, он бросился вперед. Сзади, грохоча гусеницами, следовала «Бессонница», готовая в любой момент прикрыть прицельным огнем.
Вблизи стало понятно, что Тюремщик выкрикивает всего одно слово, примешивая к нему разные ругательства, а приблизившись еще, Бешеный увидел и того, к кому они были обращены… Даже подоспевший броневик, несколькими прожекторами осветивший с головы до ног человекоподобную фигуру, не мог заставить Бешеного поверить своим глазам.
По гравию обочины, на запад, по направлению к столице Украины скорым шагом шел проклятый, одетый, как и тот, первый, в латаный комбинезон и фуфайку харьковских метрополитенщиков с логотипом предприятия на рукаве… А оттягивал ему спину наполненный чем-то увесистым, старый, дырявый вещмешок.
— Теперь ты его видишь? — часто дыша, оглянулся на Бешеного Тюремщик, продолжая преследование. — Я не знаю, что с ним, но я не могу его остановить!
Бешеный подбежал к идущему проклятому и заглянул в его пустое, бескровное лицо с безгубым ртом и глубокими провалами глаз. Он ничем не отличался от остальных проклятых, от которых они с таким трудом избавились в пределах столицы. Такое же холодное, равнодушное выражение лица — с таким они пожирали людей, разрывали их живьем, отгрызали и выбрасывали их головы, высосав мозг. Такая же механическая, словно по-другому они просто не умели передвигать ноги, походка. Так же вытянутые строго по швам, почти не двигающиеся при ходьбе руки. Так же сдвинута немного вперед, словно на шею им было наброшено ярмо, голова…
