- И ведь не только ты один, скоро все иудеи, от мала до велика, окажутся на дне преисподней. Через несколько месяцев вы все до одного там будете. А вот ведь, стоишь, как ни в чем не бывало.
Это было что-то новое: Мардохей настолько привык к личным угрозам, исходящим от Амана Вугеянина и его слуг, что привык почти не обращать на них внимания. Ему лишь досадно было, когда другие стражники говорили: "Интересно поглядеть, иудеянин, устроишь ли ты в своем слове, или все же склонишься", и с таким интересом наблюдали за Мардохеем, словно многие уже поспорили на него за деньги, и теперь следили, кому в результате достанутся барыши. Больше всего Мардохею хотелось бы, чтобы его, как и прежде, все оставили в покое, но так как прежнее счастье было невозможно, он просто старался никого не слушать и ещё сильнее углубляться в собственные мысли.
Но про угрозы всему своему народу Мардохей прежде ни от кого не слышал, и потому насторожился.
- А ведь я мог бы рассказать тебе, что скоро станет с тобой, твоими детьми и всем твоими соплеменниками, если бы ты был посговорчивее, - сказал посыльный, переходя на тот особенный, весьма распространенный во дворце шепот, которым вымогались денежные взятки и подарки. - Не очень-то и дорого стоит твоя участь, записанная ровными буквами. Я как раз несу Аманов указ в дом к переводчикам и переписчикам.
И маленький посыльный с лисьим лицом выразительно показал пальцем на специальную сумку, в которой носил аккуратно сложенные свитки царских указов и писем.
Гонец давно уже распознал, что на человеческом любопытстве вполне можно сколотить приличный капитал, так как на свете есть много людей, непременно желающих узнавать новости первыми, и готовых платить за это золотыми монетами.
- Ты сказал - Аманов указ? - встрепенулся Мардохей. - Разве визирь уже издает указы вместо царя?
- Не знаю, но именно так называют это письмо между собой дворцовые люди.
- И что в нем?
- Я точно не знаю, - признался гонец. - Не мое это дело вникать в то, что там написано - мне платят только за то, чтобы я доставлял письма в указанное место, а вовсе не за чтение. Но я понял из тайный разговоров, что письме - смерть всех иудеев, а значит, и твоя смерть тоже. Вот я и подумал, что ты не пожалеешь золотой, чтобы узнать о своей предрешенной участи.
- Хорошо, дай мне письмо, - сказал Мардохей, потягивая монету. Он впервые в своей жизни давал на службе кому-либо взятку, но теперь от волнения даже этого не заметил.
Притворно вздыхая и оглядываясь, гонец сунул под край платья Мардохея какой-то свиток, шепотом поясняя, что ни одна живая душу не должна узнать об этой сделке.
Разумеется, он только притворялся, что дорожит свитком, как сокровищем - под платьем у него хранилось несколько одинаковых писем, красиво переписанных знакомым переписчиком, с которым он потом делился барышами. Все во дворце умели добывать деньги словно бы из воздуха, и быстро приспосабливали службу во дворце на служение своему собственному карману.
Когда гонец скрылся за воротами, Мардохей спрятался глубже в тень дерева, и начал бегло читать указ. Но примерно на середине строчки так запрыгали у него перед глазами, как будто вдруг решили сорваться со своих мест.
Ничего подобного Мардохей никак не ожидал узнать: в письме говорилось вовсе не о наказании его, Мардохея, за неповиновение царскому везирю, а об уничтожении, полном и безоговорочном истреблении в один день всех иудеев, живущих в пределах Персидского царства.
"Боже мой! Боже мой! Зачем ты оставил меня? - прошептал побелевшими губами Мардохей. - Нет мне теперь спасения".
Мардохей рухнул на землю, разорвал на себе дорогое платье царского стража, посыпал грудь и голову землей, и начал кататься по траве в знак великой скорби, как всегда делали его отцы и отцы отцов.
Когда один из старжников на садовых воротах, заметив издалека, что Мардохей Иудеянин внезапно упал, как подкошенный, подбежал к дереву, он увидел, что тот лежит на земле и тихо причитает непонятные слова:
"Боже мой! Боже мой! Что же мне теперь делать? Бог отцов наших, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова? На кого ты меня покинул?", и что-то ещё вовсе уж непонятное, на незнакомом языке. При этом было похоже, что Мардохея укусила какая-то злая муха, змея или случился припадок, потому что глаза у него были совсем мутные, незрячие, словно вывернутые вглубь себя. К нему было страшно прикасаться, чтобы и самому не заболеть неведомой заразой, поэтому Джафар лишь растерянно застыл над распростертым телом.
Вскоре и другие стражи сбежались под дерево, громко топая, и держа свои копья наперерез, но Мардохей словно бы не узнавал никого, и был сильно похож на пьяного, а когда кто-то из них предложил позвать лекаря, внезапно поднялся на ноги и, не разбирая дороги, пошел за ворота.
Это было к лучшему: стражники отвечали за порядок только внутри дворцовых стен, все остальное их мало интересовало или тревожило...
А Мардохей, шатаясь, вышел за садовые ворота, откуда дорога вела к главной городской площади, к базару. Дорога была вымощена гладкими булыжниками, и, глядя себе под ноги, Мардохею привиделось, что он сейчас ступает по чьм-то головам, детским, круглым головкам, а узоре трещин между камнями он с ужасом различал чьи-то перекошенные губы, выкатившиеся от ужаса глаза, морщинистые лица старцев.
"Боже мой, Боже мой! Из-за меня одного истребляется народ ни в чем не повинный!" - в отчаянии шептал Мардохей, снова и снова наступая на чью-то щеку или страдальческий лоб, и старался бежать быстрее, чтобы ничего этого не видеть, так быстро, словно земля должна была вот-вот загореться под его ногами. И казалось, что стоны доносились не из его груди, а из-под камней, куда он боялся лишний раз смотреть. Мардохей слышал вокруг себя уже не только стоны, но один сплошной вой, и скрежет зубовный, и лязг оружия...
Добежав до главной площади, Мардохей в изнеможении упал на место, где обычно сидели вещуны, привлекающие внимание толпы, и сказал, обращаясь к прохожим:
"Боже мой, ведь не из гордости и не по тщеславию я не кланялся Аману, ты же знаешь это, потому что ты все знаешь и про все ведаешь! Но за что наказывать из-за меня одного столько невинных? А ведь я не гордый человек, и готов целовать следы ног Амана, если бы он не хулил тебя прилюдно и не ставил себя выше Твоей великой славы! Лишь для Твоей защиты я делал это, а вовсе не по своей гордости. Боже Авраамов, пощади же народ свой, пусть я один погибну!"
Вокруг начали собираться люди, любопытные до всего необычайного. Но Мардохей уже ничего не говорил и не объяснял, и лишь молча изображал жестами, как безжалостно будут скоро на этом самом месте рубить головы женщин и детей, и душить за горло, и вешать на деревьях. И при этом продолжал бить себя кулаком в грудь, показывая, что из-за за него начнутся все эти немыслимые ужасы, а потом грозил кому-то руками.
Многие начали смеяться, другие, немного постояв, уходили по своим делам, а самые жалостливые кидали Мардохею мелкие монеты - на этом месте то и дело появлялись новые предсказатели, нищие пророки и бесноватые больные, кто своим бормотанияем и кривляниями зарабатывал себе на кусок хлеба. Но особенно веселились дети:
- Смотрите, на нем одежда царского стража, где он украл ее? - закричал кто-то в толпе.
- Ба, да это же отец нашего Вениамина, он и впрямь служит во дворце, но что он тут делает? - узнал один из мальчишек, кому удалось протиснуться ближе остальных.
Два стражника, отвечающие за порядок на базарной площади, озадаченно переглянулись между собой, не зная как быть. Одно дело - пришлый безумец, совсем другое - слуга двора царя Артаксеркса.
"Вот что - пусть он лучше идет на свою площадь перед дворцом, может быть, там его узнают, и поймут, чего ему нужно, - наконец, пришли они к общему мнению. - Тогда он и здесь никому не будет мешать, и нам за беспорядки никто не оторвет голову".
- Эй, ты, пойдем, пойдем, - приказал стражник, тыкая в Мародохея копьем, и тот послушно поднялся, и пошел туда, куда его повели, словно бы даже обрадовавшись и воображая, что его ведут на казнь. Он был как слепой, и не узнавал в толпе даже своих собственных детей, хотя время от времени проворный Вениамин подбирался совсем близко и дергал отца за рукав, а Хашшув шел в самом конце, склонив курчавую голову, и неслышно плакал.
- И с нами всеми теперь будет, как в дни Гивы, - с великим изумлением говорил время от времени Мардохей, но никто не понимал, что он хотел этим сказать.
"Ох, не надо, нет, не надо," - шептал Хашшув, когда кто-нибудь из стражников тыкал в бок Мардохея копьем, грязно ругаясь.
"Глубоко упали мы и развратились, как во дни Гивы, и, наверное, потому нет нам теперь никому пощады," - повторял Мардохей.
Он хорошо помнил, что случилось после страшного происшествия в Гиве Вавилонской: начальники всего народа, главные над коленами Израилевыми, кроме одного, начальника племени Вениамина, все, как один собрались тогда вместе, чтобы разбраться, как же могло произойти на их земли такое великое зло.
