Всего на это собрание пришло четыреста тысяч мужчин, умеющих держать в рукай меч и когда они узнали от левита, который уже пришел в себя и мог внятно рассказать о том, как обошлись с ним и его наложницей сыны Вениаминовы, никто больше не захотел вернуться в свои шатры, прежде, чем срамники не получат наказания.
И тогда решено было взять по десять человек из ста, по сто мужей из тысячи, и по тысяче от вовсе неисчислимой тьмы от всех колен Израилевых, чтобы выступить войной против Гивы и стереть с лица земли всех, кто совершил столь гнусное дело, а сыны Вениаминовы из всех других городов собрались в Гиву для защиты от разгневанных братьев.
А потом начались такие битвы, когда тысячи пошли на тысячи, и все бились без пощады несколько дней подряд, после чего поразил Господь сынов Вениамина: за убийство одной невинной женщины пали на землю двадцать пять тысяч сто человек, обнажавших свой меч, а потом ещё несколько тысяч. Лишь шестьсот мужчин из всего племени Вениамина сумели убежать в пустыню и укрыться в скалах Риммонских, имеющих много тайных входов и выходов, а город Гива был дотла выжжен огнем, как некогда Содом и Гоморра - так велик был гнев сынов Израилевых на насильников и нечестивцев.
"Отец снова все время говорит про Гиву. А может, из-за меня теперь все это происходит? - вдруг впервые задумался Хашшув, который был уже по возрасту почти что подростком. - Ведь говорил же мне отец, что это почти одно и тоже - сделать бесчестие и помыслить о нем, совершить насилие над девицей, или блудить с ней в своих мыслях. А ведь я - будил, я нечисто думал про Циллу, дочь Мисаила, и значит, тоже виноват в беде, которая обрушилась через отца на весь наш род Вениаминов...Что же мне теперь делать? Если бы мы жили не здесь, я мог бы быть священником или певцом в нашем храме, и стал бы совсем чистым..."
Так, под конвоем двух стражей и детей, Мардохей дошел до площади перед царским дворцом, по которой он прежде почти что каждый день ходил на свою службу. Здесь он сел на землю, прислонившись спиной к помосту, где обычно совершались принародные казни, посыпал себе голову пеплом и разговаривал теперь только сам с собой, даже ничего не говорил о какой-то Гиве, и не каялся в своей гордости, а, скорее, наоборот.
"Я - червь, а не человек, поношение у людей и презрение у народа...
...А ведь ты извел меня из чрева, вложил надежду в меня у груди
материнской;
На тебя оставлен я от рождения, ибо ты - Бог мой.
Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет", - то ли бормотал, то ли тихо напевал Мардохей про себя псалмы скорби, словно в них содержалось заклинание, благодаря которому он и впрямь сможет сейчас превратиться в червя или вымолить у Бога скорую смерть.
К Мардохею подходили посыльные и слуги из дворца, но он не слушал их. Какая-то чернокожая служанка принесла ему новую одежду от Эсфирь, но так и не смогла добиться, чтобы он снял вретище и поскорее явился во дворец к царице. Вокруг незаметно собиралось все больше иудеев, и Вениамин первым догадался побежать домой за своей матерью, за Марой.
Наконец, на площади появилась Мара, а следом - Уззииль со строгим и озабоченным лицом. А когда иудеи столпились вокруг Мардохея тесным кругом и заговорили на своем языке, он вдруг словно бы очнулся, узнал всех, впервые за все это время заплакал и громко зачитал указ, который держал за пазухой, чтобы они поняли его невыразимую боль, и стали бы скорбеть все вместе.
Мара так и стояла с ножом в руках, которым она чистила рыбу перед тем, как её позвали на площадь, и даже не успела отряхнуть со своего платья всю чешую. Она ничего не сказал, и лишь принялась молча отсекать со своей головы рыбным ножем пряди волос, разбрасывая их по ветру. А когда несколько рыжих материнских волосков приклеилась к темной рубахе Хашшува, он не смог даже на них дунуть, потому что в этот миг его душа словно бы совсем отошла от его тела - сначала провалилась в пятки, потом через стопы ушла под землю, чтобы вернуться...
2.
...совсем в другого человека.
Эсфирь стояла возле окна и прислушивалась - она послала на дворцовую площадь уже одного, а потом другого, и третьего своего человека, но никто ей не смог как следует объяснить, что же там происходит.
Только что она гуляла в саду возле фонтанов, кормила лебедей на озере, и была спокойна и весела, как в детские годы. После того, как она научилась не ждать пылкой любви от царя, и привыкла к его меняющимся настроениям, ей даже по-своему понравилась жизнь во дворце на правах царицы - с уединенными прогулками, неторопливыми трапезами и тихими, женскими мечтами.
В первый момент Эсфирь даже не поверила, когда ей сказали, что Мардохей катается в пыли по городской площади и похож на больного, заболевшего белой горячкой, возле которого собралась большая толпа людей.
- Мардохей? - переспросила Эсфирь служанку. - Мой Мардохей?
А потом покачала головой и засмеялась: нет, такое было невозможно, она лучше всех людей в мире знала гордый и сдержанный нрав Мардохея, который не мог кататься по земле даже от самой невыносимой боли. Однажды в детстве Эсфирь видела, как Мардохей случайно разрубил себе ногу топором, так что несколько мгновений была видна белая кость, после чего из раны хлынула кровь, но он и тогда не кричал и не размахивал руками, как теперь, якобы перед хохочущими во все горло мальчишками.
- Мой Мардохей? - ещё раз улыбнулась Эсфирь.
Одна её служанка родом из Ливии отказалась такой бестолковой, что до сих пор путала самые простые слова и имена, но Эсфирь привыкла к ней, и не хотела менять ни одной из прежних семи девиц.
Со второй своей служанкой, которая принесла с дворцовой площади такую же новость, Эсфирь на всякий случай послала человеку, лежащему посреди толпы, одежду с приказом явиться к ней, так как знала, что в рваном платье, с пеплом и землей в волосах беднягу не пропустят через царские ворота.
Но когда девушка со слезами на глазах принесла нарядное платье назад и сказала, что Мардохей не хочет принимать его, Эсфирь поняла - да, это и впрямь был он, её гордый воспитатель.
- Что он говорит? Что там случилось? Что с ним?
- Я не знаю, но там все, все плачут, только и делают, что плачут, смогла объяснить служанка.
Тогда Эсфирь позвала своего самого верного слугу, Гафаха, чтобы он все в точности узнал, что происходит на площади и под любым видом привел Мардохея во дворец перед лицо царицы.
- Я не уйду, Мардохей, потому что ты спас мне жизнь, - сказал Гафах, когда Мардохей и его начал отсылать его назад во дворец. - И теперь я тоже хочу тебя спасти.
- Это вовсе не я спас тебя, - возразил Мардохей. - Но царица Эсфирь. Это она сумела убедить царя, что ты - невиновен.
- Но, значит, царица и тебя, Мардохей, сумеет спасти от твоей беды?
- Не меня нужно теперь спасать, а всех иудеев, многие тысячи невиновных.
- А разве кто-нибудь способен на такое, кроме царицы Эсфирь? Только её одну слушает наш владыка, он и теперь может послушаться её слова.
- А ведь ты прав, Гафах, - сказал Мардохей, задумавшись. - Теперь царица - наше единственное спасение, только её рука сможет ответси меч от наших младенцев. Не для того ли, Гадасса, и случилось все это, чтобы теперь у нас осталась надежда?
- Как ты сказал, Мардохей? Какая Гадасса? О чем ты?
- Я сказал - Эсфирь, звезда наша. Веди меня скорее к царице Эсфирь, я покажу ей указ. Она должна знать, что Аман пообещал отвесить десять тысяч талантов серебра в казну царскую за истребление всех иудеев, и собрет такую сумму, когда воины разграбят и разорят все наши дома. Нужто накак нельзя остановить этой войны?
Мардохей переоделся в чистое платье, и Гафах привел его во дворец к Эсфирь, где она с нетерпением ожидала их прихода, и тут же своими глазами прочитала указ.
Но после этого Эсфирь не упала на пол без чувств, а только крепко сомкнула губы и покачала головой.
- Что я могу сделать? - сказала она тихо. - Ведь ты сам знаешь, Мардохей, и Гафах тоже знает, что никто, ни мужчина, ни женщина, не могут войти к царю, если царь сам их не позвал. Только тот, на кого царь сам укажет своим золотым скипетром, останется жить и никто не может нарушить этого правила под страхом смерти.
- О чем ты говоришь, Эсфирь? Ведь ты - царица, любимая супруга царя, разве могут для тебя быть такие же правила, как для всех?
Эсфирь помолчала, а потом сказала с явной неохотой, и было заметно, как тяжело далось ей это признание:
- Я не звана к царю вот уже тридцать дней, и не знаю, когда царь вспомнит про меня. Он занят военными делами, да и вообще... мой господин очень переменчив. К тому же, я дала царю слова, что никогда не заговорю с ним первой о делах государства, и знаю, что он тем более не простит меня, если я его нарушу. Теперь я могу только плакать с вами, и ничего больше.
- Может, ты надеешься, что одна из всех иудеев спасешься, укроешься за стенами царского дома, - с вызовом спросил Мардохей. - Я знаю Амана Вугеянина, он и до тебя доберется. В этот день мы все одинаково погибнем.
