- Погоди, Зефар, ты хоть понимаешь, что ты тут написал? - воскликнул Аман, и лоснящееся лицо везиря сразу же сделалось надутым, как у обиженного ребенка. - Как ты мог назвать меня простым советником царя? Неужели это все, что можно сказать о моем месте возле царского трона?
А так как Зефар по-прежнему смотрел на везиря с большим недоумением, Аману пришлось лучше пояснить свою мысль:
- Нет, я вижу, ты ничего не можешь написать сам. Слушай меня и записывай вот что: "Когда же я спросил советников, каким бы образом привести это в исполнение, то отличающийся у нас мудростью..." Да, да так и пиши, Зефар: "Отличающийся у нас мудростью и пользующийся неизменным благоволением, и доказавший твердую верность, и получивший вторую часть по царе, Аман"... Вот так должно быть записано обо мне, Зефар, и никак иначе. Чтобы все народы в ста двадцати семи областях, кто ещё не знает о моем положение возле трона, уллышали обо мне и запомнили о моем величии.
Зефар кивнул и незаметно перевел дух: Аман Вугеянин как был, так есть и будет неисправимым, глупым хвастуном! Слава великим богам, что он даже сейчас не думал ни о чем другом, кроме как о своем возвеличивании.
-...Замешался один враждебный народ, по законам своим противный всякому народу и постоянно пренебрегающий царскими повелениями, - более спокойно начал читать Зефар. - Итак, узнав, что один только этот народ всегда противится всякому человеку, ведет образ жизни, чуждый законам, противится нашим действиям...
- Вставь лучше такие слова - "противясь нашим действиям, совершает величайшие злодеяния...", - перебил его Аман, потому что, услышав про чуждый образ жизни, вдруг отчетливо увидел перед собой довольное и невозмутимое лицо Мардохея, и на языке у везиря сразу же появилась знакомая горечь, как будто бы он лизнул отраву.
-...Мы повелели указанных вам в грамотах Амана, поставленного над делами и второго отца нашего, всех всецело истребить...
- Нет, нет, ты снова пропускаешь много важного, я вижу, что ты совсем не старался, - воскликнул Аман, снова махнув рукой, чтобы Зефар остановил чтение.
В голосе везиря не было теперь ни капли пьяного благодушия, по лицу Амана пробежали резкие тени - отблески красного, закатного солнца, и губы от красного вина словно бы сделались ещё ярче и казались вовсе ненасытными.
- Ты написал: "всех истребить", но вдруг наши военоначальники подумают, что речь идет только о мужах, которые могут держать в руках оружие? Нет, Зефар, в указе должно быть сказано так, чтобы любому было понятно. Лучше ты так запиши: "всех с женами и детьми всецело истребить вражескими мечами, без всякого сожаления и пощады, в тринадцатый день двенадцатого месяца Адара настоящего года, чтобы эти враждебные люди были в один день насильно низвергнуты в перисподюю, и не препятствовали нам в последующее время проводить жизнь мирно и безмятежно..."
Низко склонив голову, Зефар послушно записал все, что продиктовал Аман, наполняясь тихим отвращением не только к царскому везирю, но и к самому себе.
- И вот что, Зефар, и не забудь приписать, как всегда ты делаешь в конце, чтобы список с этого указа отдать в каждую область как царский закон, чтобы к объявленному дню все народы были готовы к его исполнению. А теперь перепиши все без помарок, а я поставлю под письмо печать с царского перстня. Видишь, царь Артаксеркс отдал мне печать со своей руки!
- Хорошо, - сказал Зефар, снова принимаясь за письмо.
Он закончил писать, когда солнце на небе уже собиралось спрятаться на ночь в свои божественные чертоги. Но даже маленький, пока ещё заметный краешек светила расцвечивал небеса багряными, розовыми, пурпурными полосами, и даже самый дорогой ковер не мог сравниться с этими рисунками.
Некоторое время после ухода писца Аман Вугеянин понаблюдал за причудливой игрой красок на небе, затем устало потянулся и поднялся на ноги. Он утомился, как бывало после большого хорошо сделанного дела или удачной охоты, и усталость эта была приятной, почти что блаженной.
Аман вспомнил про Мардохея и усмехнулся. На самом деле гордого стражника и всех его соплеменников уже не существовало на свете, и лишь короткое время на земле ещё оставались блуждать их жалкие тени, как отбелски закатного солнца.
С высокой террасы Аману виден был сейчас весь город, и везирь заметил, что многие дома сегодня были освещены ярче, чем обычно. А потом вспомнил, что как раз сегодня, в четырнадцатый день нисана, все иудеи справляют свой главный праздник - пасху, не подозревая, что отмечают его последний раз в жизни.
Наверное, эти мгновения, когда везирь стоял над городом, сложив на животе руки и с улыбкой глядя на празднично освещенные дома иудеев, не ведающих, какой для них уже приготовлен мрак, вопли и ужас, были самыми счастливыми и минутами в жизни Амана, сына Амадафа, Вугеянина.
Вскоре на небе должна была показаться луна, и Аман подумал, что нужно бы принести за удачу щедрые жертвы...
3.
...в храм Сина, лунного бога.
Был вечер, когда Аман вошел в храм лунного бога Сина, так как в дневное время все двери здесь были крепко заперты, и засовы отпирались только к ночи, да и то для избранных.
Как всегда, в помещении горел только один светильник - перед большим изваянием Бога Луны, покрытом серебристой краской, и мерцавшем в полумраке тихим, призрачным светом. Впрочем, маленькие окна храма, сделанные в виде узких прорезей в стенах на большой высоте, чуть ли не на крыше, были устроены таким образом, что в дни полной луны сквозь них тоже в зал пробивался лунный свет, и струился по полу, как по черной, водной глади.
Сегодня выдалась как раз такая ночь - ночь полнолуния, Аман нарочно подгадал это время, которое считалось наиболее пригодным для больших и трудных дел. А царского везиря как раз привело сюда сейчас очень большое и более, чем тайное дело, о котором он не сказал даже своей жене, Зерешь, и не взял с собой в храм никого из своих слуг или телохранителей. Он ведь и пробирался сюда самыми темными закоулками, спрятав лицо под накидкой, чтобы его не смогла узнать в ночи ни одна живая душа.
Лишь войдя в храм, и убедившись, что здесь нет посторонних, а ходят лишь только девы-служительницы, Аман, все ещё не убирая накидку с лица, слегка расправил плечи. Он знал, что лунные девы, за исключением главной жрицы, никогда не покидали стен своего храма и даже здесь не имели права вступать в разговоры с людьми, поэтому их можно было не опасаться и относиться как к безмолвным теням.
Аман остановился возле главного идола, и на несколько секунд приложился губами к его холодной руке - он не слишком верил в этого бога, его душе гораздо ближе было все же божество огня, но сейчас у везиря было дело именно к Сину, а точнее - к главной жрице лунного храма.
В ожидании Синтары, Аман незаметно огляделся вокруг. Почему-то все девы-служительницы, бесшумно скользившие мимо везиря, показались ему вдруг сейчас на редкость красивыми и желанными. И высокие, и жрицы совсем маленького роста, похожие сложением на детей, и девы с длинными распущенными волосами и те, кто во исполнение какого-то таинственного обета остригли свои волосы до голого черепа - все, все до одной.
Аман не сразу догадался, почему его так сильно возбуждали теперь вид всех этих жриц. Но потом понял, что всему виной - их белые, полупрозрачные одеяния, которые просвечивали, когда девушки заходили в полосы лунного света, ти тогда становились заметными малейшие изгибы их тел, выпуклые груди, животы, стройные ноги, плавно перекатывающиеся под легкми тканями ягодицы. Уодной из дев, остановившейся в молитвенной, ритуальной позе как раз напротив светильника, Аман явно разглядел сквозь тонкое одеяние даже пушок между ног, напоминающий чем-то паутину, в которую вский мог попасться, подобно мухе.
Аман никогда прежде не был в лунном храме и теперь, выпятив губу, начал представлять, с какой из этих дев он бы в первую очередь улегся в постель, а какую лучше бы оставил на закуску, при этом все больше и больше наполняясь нетерпением и злобой. Выходило, что он, всемогущий царский везирь, не мог сейчас подойти ни к той полуобнаженной тоненькой деве с кудрявой паутиной между ног и засунуть туда свою руку. Или схватить вон ту, статную, с широкими бедрами, за её гибкую спину, ни повалить на пол красавицу, у которой груди под платьем торчали в разные строны, как у молодой козы... Он ничего не мог в этом странном месте, где его земная власть ничего не значила, не имела никакого смыла.
Любая из жен своего гарема показалась сейчас Аману никчемной курицей по сравнению с этими недоступными девами, которые дарили свою любовь лишь лунному богу, но никому из людей. Все они, многочисленные амановы жены, были чересчур горластыми, разряженными в разноцветне тряпки, пропахшими потом и пряностями, и тем особым женским духом, который в этих стенах показался везирю чересчур земным, и отвратительным.
