Он ещё раз поглядел сверху на ярко освещенный город, с наслаждением потянулся, да так сильно, что почувстваоа хруст в шейном позвонке, и на несколько секунд у везиря даже прервалось дыхание - то ли от боли, то ли от острого...
4.
...осознания собственного величия.
Не далее, как вчера, Зефар, главный царский писец, ощущал себя чуть ли не самым сводобным ичеловеком на земле, а сегодня - худшим из пленных, обезображенных рабов.
Выйдя из дома Амана, Зефар почему-то не захотел сразу же возвращаться во дворец, где в отдельном доме, отведенном под архив и канцелярию, занимал несколько прекрасно обставленных комнат. Перед мысленным взором Зефара все ещё стояло его неприбранное, измученное бессонной ночью ложе, огарок свечи, широкое серебряное блюдо со скорлупками от земляных орехов... С молодых лет Зефар привык во время сочинения наиболее важных писем грызть орехи, чтобы не совать в рот и не грызть клинья. Зефару одинакого нравилось писать на папирусе, на кожаных свитках, на древесной коре и на глиняных табличках, на которых буквы для несведущего человека были неотличимы от следов птичьих лапок на мокрой земле.
Но нынешняя ночь - бесконечная, маятная, душная - была из тех, когда Зефар проклял свое умение складывать из букв слова, и желал бы лучше совсем ослепнуть. Разумеется, он нередко писал указы от имени царя, где речь шла о войнах, казнях, наказаниях, и относился к этому, как к необходимым делам и обратной, неизбежной стороне жизни.
Даже у луны есть обратная сторона, что уж говорить о человеческой судьбе! Зато в жизни бывают также и праздники, победы, щедрые подарки, заслуженные и незаслуженные знаки отличия - за годы службы Зефар научился ничему не удивляться, и в душе мнил себя мудрым и бесстрастным из человеческих мужей. Но указ об уничтожении за один день целого народа, многих тысяч ни в чем не повинных людей? Нет, такого ему никогда прежде составлять не приходилось!
И теперь получалось, что многочисленные убийства в тринадцатый день месяца адара должны были совершиться не только по замыслу Амана, но и по слову, написанному рукой Зефара. Другими словами - царский писец был тоже преступником, невольным соучастником страшного злодеяния.
Но почему, почему Аман выбрал именно иудеев? Этого Зефар упорно не мог понять и всю ночь мучался этим вопрсом. Он теперь жалел, что слишком мало разбирался в людях, потому что привык почти все свое время проводить среди книг, не считая нескольких неразговорчивых слуг, переписчиков и переводчиков, которым главный писец давал короткие указания. И теперь ему совсем, совсем было не с кем поговорить.
Раскрывать душу Зефар умел только со своими свитками и книгами, которые теперь молчали, и не могли ответить ни на один из его вопросов.
А ведь свитки священных еврейских книг Зефар любил особо, написаны они были с такой тщательностью, которая редко встречалась у других народов. О, здесь каждое слово было написано по определенным на многие времена правилам, и важным считалось все - и материал для свитков, и цвет чернил, и число букв в строке, и промежуток между буквами, и ширина полей, вплоть до нажима. Здесь учитывалось и человеческое, и даже духовное усилие, с которым должен был приступать к работе переписчик. Зефар слышал, что писцы священных иудейских книг ничего не писали "из себя", а сначала непременно громко произносили вслух каждое слово, как бы проверяя его перед лицом своего Бога.
Однажды Зефар и сам случайно был свидетелем, как один из переводчиков его канцелярии, Салмей, который занимался переложением указов и писем на язык иудеев и самарийцев, прежде, чем написать имя своего Бога, долго смотрел в потолок и тихо произнес "Я намерен написать святое имя", и только после этого взялся за начертание букв.
Но Зефар высоко почитал также и людей, которые не переписывали, а хотя бы просто читали, и хранили все эти свитки, потому что никто не относился к ним бережнее и благогвейнее, чем иудеи. Они заворачивали их в лучшие ткани, хранили в самых сухих сундуках, заказывали переплеты из дорогой кожи, любовно своими руками изготавливали закладки, и учили детей с ранних лет относиться к писаниям, как к главной ценности в доме. Все евреи, про которых когда-либо слышал Зефар, были исключительно грамотными и начитанными людьми, и однажды он от кого-то с удивлением узнал, что все мужское население этого народа давно уже сделало для себя негласным законом повседневное чтение своей Торы.
И вот теперь весь этот редкостный народ, считающий неграмотность личным бесчестием, должен был одним указом быть уничтоженным, стертым с лица земли!
Аман Вугеянин сказал: "Хорошо, теперь иди, мне понравилось твое письмо".
Он даже похвалил Зефара и обещал щедрую награду.
"Твое письмо!" - это прозвучало, как злобная насмешка. А то, что ожидалось впереди, через несколько месяцев, в тринадцатый день адара, казалось и вовсе чудовищным.
Почему-то Зефар до последней минуты надеялся, что произойдет что-нибудь неожиданное, и страшный указ не будет скреплен царской печатью, а значит - не получит силу закона, надлежащего неукоснительному исполнению. Теперь царский писец с горечью вспоминал свою ночную отчаянную храбрость, когда придумывал, как выставить в указе Амана главным зачинщиком крововай резни, и как он при этом забавлялся игрой слов.
Какая разница? Все было кончено - скоро по словам, начертанных его рукой, на всей земле начнется резня и разорение, кровь и война.
Лучше бы он сочинял хуже, и даже совсем не умел складывать слова! Если бы сегодня Аман остался недоволен его работой, впереди была бы ещё целая ночь, за время которой огло случиться какое-нибудь чудо - не зря же иудеи так любят рассказывать друг другу про своего Бога, что умеет творить немыслимые чудеса.
"Теперь иди, мне понравилось твое письмо!" - вспомнил Зефар с отвращением. Все эти палки и крючки, начертанные им на куске выделанной кожи, были ещё более опасным оружием, чем мечи и копья, и теперь писец ненавидел их, как орудия для убийства невиновных.
"Мое письмо?!!" Может быть, когда нынешней ночью он зажег свечу и разгрыз первый орешек, который, кстати, оказался горьким и гнилым, он на самом деле тоже точил свой меч?
Зефар еле-еле плелся по небольшой улице, ноги совсем отказывались его слушаться, а главное - от переживаний отчего-то сильно разболелось сердце. Царский писец никогда не был прежде в этой части города, и сейчас не смог бы ясно сказать, как и зачем попал сюда. О просто боялся предстоящей ночи, зная, что все равно не заснет ни на минуту, снова не сможет сомкнуть глаз. Это было ужасно. Все было ужасно.
Сердце уже не просто болело, но как будто выпрыгивало из груди, разрывая грудную клетку, и Зефар, прижимая ладонь к груди, чтобы его задержать, опустился на первый попавшийся большой камень возле ворот незнакомого дома, и начал прощаться с жизнью.
Внезапно ворота открылись и со дрова вышел человек, который при виде главного царского писца взмахнул руками и издал радостный возглас.
- Мой господин, я не ожидал для себя такого счастья! Скорее пойдемте в дом - там есть лучшее место, чем этот камень!
Зефар узнал Талмона, почтенного иудеянина, чей старший сын, Салмей, служил писцом при царском архиве, переводя некоторые указы на язык своего народа. Царский писец жестами дал понять, что рад бы, да не может подняться на ноги, и вскоре в воротах появилось множество других, вовсе незнакомых людей, которые ловко подхватили Зефара под руки, провели в освещенный дом, усадили на мягком стуле со спинкой перед столом.
Все, кто сидел за семейной трапезой, тут же вскочили со своих мест, окружив Зефара: кто-то давал ему выпить воды, кто-то принялся растирать похолодевшие пальцы на руках, обмахивать лицо полотенцем, и совсем скоро царский писец почувствовал себя гораздо лучше.
Зефар заметил среди детей Талмона смущенного Салмея в непривычно светлом, нарядном одеянии, и даже попытался ему через силу улыбнуться.
"И все они - обречены, - вдруг вспомнил Зефар, и сразу же почувствовал себя разбойником, тайно пробравшимся для разорения и беды в чужой дом. Они ничего не знают, и я ничего не могу сказать им, Аман предупредил, что я должен молчать..."
- Ведь у меня самого так порой бывает, как будто кто-то в сердце вбивает клин, - удрученно покачал головой Талмон. - И я знаю, что теперь следует просто спокойно посидеть, делая глубокие вздохи, и выдохи, а потом выпить воды или несколько глотков вина. Ведь у нас как раз большой праздник сегодня, а мы ждали Салмея и до сих пор не начинали.
- Мне уже лучше, - тихо отозвался Зефар. - Начинайте свою трапезу, я не хочу быть вам обузой.
- Для нас счастье увидеть сегодня за нашим столом такого ученого и мудрого человека, о котором я слышал от своего сына много хороших слов, сказал Талмон. - Такой гость делает честь нашему дому.
- Но... что же он говорил обо мне? - глуповато спросил Зефар, потому что не помнил, чтобы он от души разговаривал с кем-нибудь из своих учеников и переводчиков, так как обычно был слишком углублен в свои мысли.
