— На, выпей. И перестань дурить, а то дядя Вася расстроится. А у него у самого сердце плохое… Ладно уж, лето доживай у нас, но больше — и глаз не кажи! — произнесла она свой приговор и медленно, степенно ушла по тропинке к дому.
Марфа, как могла, старалась утешить меня и просила ни о чем не рассказывать дяде. Когда он вернулся к вечеру, в доме все шло своим чередом. Мне вообще казалось, что когда дядя Вася дома, и тетя Аня становилась другой. Временами она даже пыталась заговаривать и шутить со мной. Однако, случалось, дядя уезжал на выездные суды и пропадал по нескольку дней, и она опять становилась прежней — чопорной, неразговорчивой, неприступной.
За столом я не доедал, боясь вызвать недовольство тети Ани. А наблюдая, как она подкладывает лучшие куски своим сыновьям, делал вид, что ничего не замечаю.
Врезался в память мне и такой случай. Как-то, вернувшись из очередной поездки, дядя весело объявил, что в ближайший выходной день все мы поедем к знакомому пасечнику, пригласившему нас отведать свежего медку и попробовать медовухи.
— Ну, рад? — спрашивал он меня, тихонько хлопнув по плечу. — Вернешься в Москву, будешь рассказывать, как мед прямо из сот пробовал.
Дни, оставшиеся до воскресенья, я жил одной лишь поездкой. Слишком уж заманчиво было, забравшись в дядину пролетку, прокатиться с ветерком, потом побегать по лесу и, ко всему прочему, попробовать душистого, только что из улья, меду.
Долгожданный день наступил. Но случилось непредвиденное. Оказалось, что в пролетке могло разместиться самое большее пять человек, считая и кучера. От кучера мы не могли отказаться, поскольку лошади должны были вернуться в хозяйство. Выходило, что один из нас должен был остаться дома. Сердце мое сжалось. Я с надеждой смотрел на дядю, колдовавшего возле сидений, и молил, чтобы он что-нибудь придумал. Дядька же, суетясь вокруг пролетки, заставлял нас садиться и снова подымал, но выходило все одно — кто-то должен остаться.
— Придется тебе, — указал он пальцем в сторону старшего сына.
Тот сразу же надулся.
— Ладно-ладно, потерпи, не в последний раз, еще съездим… — утешал его дядька. — Садитесь же скорее! — торопил он нас. И тут, — я даже отшатнулся от неожиданности, — тетя Аня, сорвавшись вдруг с места и стаскивая на ходу косынку с головы, бросилась в дом.
— Анечка! Анюта-а! — заспешил за ней дядька.
Следом пошел к дому мой старший брат, бросив сквозь зубы мне в лицо:
— Из-за тебя все это!
А я стоял как вкопанный, не решаясь двинуться с места и уже предчувствуя что-то неотвратимое, которое, теперь я уже знал наверняка, должно было случиться.
Из дома доносился надрывный, пронзительный стон тети Ани.
— Не могу, не могу больше! Он тебе дороже родного сына… отец называется! Уеду к черту, брошу все! Они всю жизнь пользуются твоей добротой, размазня!
— Замолчи сейчас же… Замолчи, не то соседи сбегутся! Как ты можешь из-за пустяка устраивать истерику!.. — Голос дяди от волнения дрожал.
Поездка наша была отложена. Тетя Аня почти не выходила из своей комнаты, и в доме стоял знакомый запах сердечных капель. Так прошло несколько дней. Твердо решив не дожидаться конца каникул и немедленно уехать, я встретил дядю у калитки и попросил проводить меня до станции.
— Еще чего удумал! — искренне возмутился дядька.. — Живи и не тужи! У тети Ани нервишки сдают, пройдет это… — сказал он, похлопав меня по плечу, особой уверенности, однако, в словах его я не почувствовал.
— Мне очень нужно… — продолжал настаивать я.
Прошло еще дня два или три. Не помню уже, каким образом, но мне удалось убедить дядю.
Уезжая, я простился лишь с одной Марфой. На вокзал мы попали как раз к поезду, так что и с дядей успели перекинуться лишь двумя-тремя фразами. Я видел, как тяжело ему: он по-настоящему жалел меня и любил. И все-таки про себя я дал клятву — больше никогда не переступать порог его дома.
К счастью, мать больше не настаивала на моей поездке к родственникам. После отмены карточек жизнь наша стала налаживаться. Дядя Василий же не забывал нас по-прежнему. На обороте денежных переводов, которые изредка получала от него мать, в конце обычных приветствий всегда стояла приписка: при случае о деньгах не проговориться Анечке.
Но встретиться с Анной Акимовной мне все же довелось. В год, когда я кончал семилетку, не стало мамы. Вместе с дядей на похороны приехала Анна Акимовна. В черном шуршащем платье, со сверкающим медальоном на груди, она была очень эффектна. На кладбище Анна Акимовна громко, с надрывом плакала, и перед моими глазами отчетливо вставал тот день, когда мы собирались на пасеку.
Дома дядя Василий сразу же предложил мне переехать к ним. Я вежливо, но решительно отказался. Анна Акимовна была очень предупредительна и внимательна ко мне, даже ласкова. В доме появились вкусные вещи, подарки. Шумно развернув шевиотовый синий отрез, она прилаживала к моим плечам материю и приговаривала:
— Помню, какой ты приезжал к нам нескладный да корявый, а сейчас, поди ж ты — кавалером становишься.
Собираясь в дорогу, Анна Акимовна, нежно улыбнувшись, вложила в карман моей курточки несколько сотенных. Позднее я понял, что она благодарила меня за отказ от дядиного предложения поехать с ними. Деньги же я успел подсунуть под чехол их чемодана перед самым выходом из дома.
С тех пор видеть Анну Акимовну мне не довелось. В своих письмах дядя Василий писал мне, что здоровье его резко ухудшилось и врачи рекомендуют оставить работу, на что он никак не может решиться. Письма вдруг приходить перестали, хотя я и писал дяде, даже не получая ответа. Только через полгода от Анны Акимовны пришла открытка с сообщением о смерти дяди Василия. Я очень горевал: не стало еще одного близкого мне человека. А Анна Акимовна стала аккуратно поздравлять меня по праздникам, посылая яркие открытки с цветами и перейдя почему-то в обращении ко мне на «вы». С годами стал меняться и стиль, тон этих посланий. Что было тому причиной — возраст ли мой, столичное местожительство или работа в одной из центральных газет? Впрочем, насколько помню, газет тетя Аня прежде не читала.
…Сейчас, сидя в вагоне, я думал обо всем этом. Слишком долгие годы меня мучил вопрос: за что же так не любила меня тетя Аня? И я решил теперь непременно выяснить у нее это.
Когда поезд, скрежеща и громыхая, притормозил на маленькой станции, я, не раздумывая, вышел из купе. Сонный проводник удивленно посмотрел на меня исподлобья, возвращая билет, и, пожав плечами, распахнул дверь тамбура.
Ступив на заснеженный перрон, я с трудом узнал маленькое здание вокзала с приплюснутой башенкой над единственным входом. Отойдя от путей, постоял несколько минут, вдыхая специфический станционный запах угольной гари, отработанного пара и еще чего-то неуловимого, но характерного для всех вокзалов. Да, все здесь оставалось по-прежнему, несмотря на годы, разве только на взгляд немного уменьшилось в размерах, да в зале, точнее, в комнате ожидания стояли новые коричневые диваны с удобными спинками вместо прежних, ободранных и потертых эмпээсовских скамеек, сохранившихся в моей памяти.
На привокзальной площади было грязно и слякотно от мокрого снега, тающего под ногами. Мне показалось вдруг, что в те далекие годы и снег-то был совсем не тот — ядреный, скрипучий, и зима иная — морозная да студеная.
На этой площади меня и встречал дядька. Тогда она была заполонена подводами, санями со свежим сеном, пахло лошадьми, упряжью.
Все горькие и обидные воспоминания в эти минуты померкли в моей памяти. Душу наполнило новое чувство, щемящее и пронзительное, что живет в каждом из нас до конца дней, что заставляет чаще биться наши сердца при воспоминании о детстве, юности, заставляет по-иному ощутить цену и вкус жизни и хоть на миг стать мудрее от ощущения этой волнующей тревоги, от мыслей о непродолжительности всего сущего на земле.
Площадь была пуста, лишь в стороне, возле касс, примостилось одинокое такси. Подойдя к машине, я назвал шоферу адрес.
— На самой окраине… — недовольно пробурчал он, даже не повернув головы.
— Оплата в оба конца, — поспешил сообщить ему я, как пароль, подумав, что нравы цивилизации давненько уже добрались и сюда. Дверца машины широко распахнулась.
Минут через двадцать такси остановилось у небольшого дома с темными низкими окнами.
«Положеньице!» — невольно подумал я, поднимаясь на крыльцо, и, с минуту помедлив, негромко постучал в дверь. Вскоре в сенях послышались медленные шаркающие шаги, и я услышал низкий приглушенный голос.
— Кто там? — спросила Анна Акимовна.
— Это я… племянник Василия Васильевича!
За дверью вспыхнул яркий свет, и сразу же загремела задвижка. В полосу ослепительного света я шагнул из темноты точно в холодную воду. Сослепу все мне казалось нерезким, расплывчатым, и Анну Акимовну я разглядел только в комнате. Это была полная, очень постаревшая, но все еще чем-то привлекательная женщина. Заложив руки за спину и прислонившись к стене, она пристально и немного близоруко рассматривала меня.
