Я достаточно опытный путешественник, и потеря багажа не могла меня расстроить, однако, признаюсь, меня крайне раздражала мысль, что мы вынуждены петлять и прятаться из-за человека, чью жизнь чернили неописуемые гнусности. Но Холмс, бесспорно, понимал ситуацию много лучше, чем я. Поэтому в Кентербери мы сошли и узнали, что поезд до Ньюхейвена нам придется ждать час.
Я все еще с грустью смотрел вслед быстро удаляющемуся багажному вагону с моей одеждой, когда Холмс дернул меня за рукав и указал на линию в обратном направлении.
– Уже, как видите, – сказал он.
Вдали среди кентских лесов поднималась тонкая струя дыма. Минуту спустя паровоз с единственным вагоном стремительно появился на открытом крутом повороте перед станцией. Мы едва успели укрыться за грудой багажа, как он с грохотом и ревом пронесся мимо, обдав наши лица волной горячего воздуха.
– Вон он, – сказал Холмс, глядя, как вагон трясется и раскачивается на стрелках. – Как видите, есть пределы и для интеллекта нашего друга. Был бы подлинный coup de maitre[15], если бы он сделал дедуктивный вывод, какой сделал бы я, и поступил бы соответственно.
– А что бы он сделал, если бы нагнал нас?
– Нет никаких сомнений, что он попытался бы меня убить. Однако в эту игру могут играть двое. Вопрос теперь заключается в том, приступить ли нам к преждевременному второму завтраку здесь или же поголодать, прежде чем мы доберемся до буфета в Ньюхейвене.
В этот вечер мы добрались до Брюсселя и провели там два дня, на третий отправившись в Страсбург. Утром в понедельник Холмс телеграфировал лондонской полиции, и вечером в отеле нас ждал ответ. Холмс вскрыл его и тут же с проклятием швырнул в камин.
– Я мог бы предвидеть! – простонал он. – Сбежал!
– Мориарти?
– Они арестовали всю шайку, кроме него. Он ускользнул. Разумеется, когда я уехал, потягаться с ним было некому. Но я был убежден, что сдал дичь в их руки. Думаю, вам лучше вернуться в Англию, Ватсон.
– Почему?
– Потому что я опасный спутник для вас. Этот человек лишился своего занятия. Возвращение в Лондон для него гибельно. Если я верно понимаю его характер, он всю свою энергию посвятит тому, чтобы отомстить мне. Он прямо дал это понять в нашем коротком разговоре, и, думается, таково его намерение. Нет, я серьезно рекомендую вам вернуться к вашей практике.
Не тот совет, которому мог последовать не просто старый друг, но и ветеран многих кампаний. Мы сидели в salle ã manger[16] страсбургского отеля и спорили полчаса, но в тот же вечер продолжили наше путешествие и были уже далеко на пути в Женеву.
Чарующую неделю мы бродили вверх по течению Роны, а затем свернули у Лека и через перевал Гемми, все еще в глубоких снегах, и далее через Интерлакен спустились в Мейринген. Это было чудесное путешествие – нежная зелень весны внизу, девственная белизна зимы вверху, однако мне было ясно, что Холмс ни на мгновение не забывал про легшую на него тень. В уютных альпийских деревушках, в безлюдье горных перевалов его молниеносные взгляды, дотошное изучение каждого лица говорили мне о его убеждении, что, куда бы мы ни отправились, нам не уйти от опасности, которая преследует нас.
Помню, когда мы миновали Гемми и шли вдоль меланхоличного Даубензее, с обрыва справа от нас сорвался огромный камень, прогрохотал мимо и рухнул позади нас в озеро. В мгновение ока Холмс взбежал на обрыв и, стоя на высоком пике, вытягивал шею во все стороны. Тщетно наш проводник заверял его, что весной падение камней на этом месте постоянно, он ничего не сказал, но улыбнулся мне улыбкой человека, увидевшего то, чего он ожидал.
И все же, вопреки подобной бдительности, он ни на миг не поддавался унынию. Напротив, я не мог вспомнить, когда еще я видел его в столь превосходном расположении духа. Вновь и вновь он упоминал, что стоит ему удостовериться в избавлении общества от профессора Мориарти, как он с радостью завершит свою карьеру.
– Думаю, Ватсон, я могу позволить себе сказать, что прожил жизнь не совсем напрасно, – заметил он. – Если моя карьера завершится нынче вечером, я все равно могу быть доволен. Воздух Лондона стал чище благодаря моему присутствию там. В тысячах дел, насколько знаю, мои способности ни разу не были обращены во зло. Последнее время меня тянет заняться проблемами, которые предлагает Природа, а не теми, не столь значимыми, которые создает искусственное состояние нашего общества. Ваши записки завершатся, Ватсон, в тот день, когда я увенчаю свою карьеру поимкой или уничтожением самого опасного и самого талантливого преступника в Европе.
Я буду краток, но точен в том немногом, что мне осталось рассказать. Это не тема, на которой я остановился бы охотно, и все же я сознаю, что долг обязывает меня не упустить ни единой подробности.
Третьего мая мы добрались до деревушки Майринген, где остановились в «Инглишер Хоф». Содержал его тогда Петер Штайлер-старший. Он был умный человек и превосходно знал английский, так как три года прожил в Лондоне, где служил официантом в отеле «Гросвенор». По его совету днем четвертого мы отправились с намерением подняться на гряду и переночевать в деревушке Розенлауи. Однако мы получили строжайшую рекомендацию ни в коем случае не оставить в стороне Рейхенбахский водопад, низвергающийся примерно на полпути вверх, и непременно свернуть к нему, благо крюк невелик.
Это поистине место, наводящее страх. Бешеный поток, питаемый тающими снегами, падает в зловещую бездну, из которой тучи брызг устремляются ввысь, будто дым пылающего дома. Провал, в который рушится река, – это неизмеримая пропасть с поблескивающими угольно-черными каменными стенами, сужающаяся в клокочущий кипящий котел неведомой глубины, но переполненный и извергающий поток вверх через иззубренный край. Зеленая вода с неумолчным ревом вечно устремляется дальше, а густая колышущаяся завеса из брызг с шипением взлетает вверх, и голова отчаянно кружится от нескончаемых завихрений и рева. Мы стояли у самого края, вглядываясь в блистание воды, дробящейся далеко под нами о черные скалы, и слушали получеловеческий вопль, который гулко поднимался из бездны вместе с брызгами.
В скале была пробита тропа в форме полумесяца, позволявшая обозревать водопад во всей полноте. Но затем она обрывалась, и зритель возвращался обратно тем же путем. Мы как раз повернулись, когда увидели, что навстречу нам бежит швейцарский паренек и в руке у него конверт, а на конверте гриф гостиницы, которую мы недавно покинули, и адресован он хозяином мне. Оказалось, что через несколько минут после нашего ухода туда приехала английская леди в последней стадии чахотки. Зиму она провела в Давос-Платце, а теперь направлялась в Люцерн к своим друзьям, когда внезапно у нее началось кровоизлияние. Вряд ли она протянет несколько часов, но для нее было бы большим утешением присутствие английского доктора, и, если бы я вернулся… и т. д. Почтенный Штайлер заверил меня в постскриптуме, что мое согласие он сочтет за великое одолжение, поскольку леди наотрез отказывается от швейцарского врача и он понимает, какую ответственность это на него накладывает.
В такой просьбе отказать было невозможно – в желании соотечественницы, умирающей на чужбине. Однако оставить Холмса одного я тоже не мог. В конце концов мы договорились, что он удержит при себе молодого швейцарца как проводника и спутника, а я вернусь в Майринген. Мой друг сказал, что еще немного побудет у водопада, а затем неторопливо направится через отрог в Розенлауи, где вечером я присоединюсь к нему. Повернувшись в последний момент, я увидел, что Холмс прислонился к скале и, скрестив руки на груди, смотрит вниз на клокочущую воду. Вот так мне было суждено в последний раз увидеть его в этом мире.
У конца спуска я оглянулся. Водопад оттуда виден не был, но я увидел изгиб тропы, которая ведет к нему, петляя то вверх, то вниз. По ней, помню, очень быстро шел какой-то человек. Его черная фигура четко вырисовывалась на фоне зелени. И он, и энергия, с какой он шел, произвели на меня впечатление, но я тут же забыл о нем, торопясь добраться до моей цели.
В Майринген я пришел примерно через час с небольшим. Штайлер стоял на крыльце своей гостиницы.
– Ну, – сказал я, торопливо подходя к нему, – надеюсь, ей не хуже?
На его лице отразилось изумление, и, едва его бровь дрогнула, мое сердце налилось свинцом.
– Вы этого не писали? – спросил я, вытаскивая письмо из кармана. – В гостинице нет больной англичанки?
– Нет, конечно! – воскликнул он. – Но на нем гриф гостиницы… Ха! Да его же написал высокий англичанин, который пришел, когда вы уже ушли. Он сказал…
Но я не стал ждать его пояснений. Содрогаясь от страха, я уже бежал по деревенской улице к началу тропы, по которой так недавно спустился. На спуск мне потребовался час. При всех моих усилиях прошло еще два часа, прежде чем я вновь оказался перед Рейхенбахским водопадом. Альпеншток Холмса был по-прежнему прислонен к скале, но его самого нигде видно не было, и я тщетно кричал и звал его. Единственным ответом было эхо моего собственного голоса, отраженного окружающими обрывами.
