Я с изумлением слушал эти объяснения, перемежавшиеся попыхиванием сигареты.
– Но следы? – вскричал я. – Две пары следов вели к обрыву, я их своими глазами видел. И никаких отпечатков обратного следа.
– Произошло это следующим образом. Едва с профессором было покончено, я сообразил, какой счастливый шанс предоставляет мне судьба. Я знал, что Мориарти был не единственным, кто поклялся разделаться со мной. По меньшей мере еще у троих жажда отомстить мне только увеличится из-за смерти их вожака. Все они крайне опасные люди. Не один, так другой непременно доберется до меня. Однако если весь свет будет убежден в моей смерти, они пустятся во все тяжкие, эти трое, они перестанут осторожничать, и рано или поздно, но я их уничтожу. Затем настанет время объявить, что я по-прежнему жив. Мозг работает столь стремительно, что, по-моему, я обдумал все это даже прежде, чем профессор Мориарти оказался на дне Рейхенбахского водопада.
Я выпрямился и осмотрел каменистый обрыв позади меня. В вашем живописном изложении случившегося, которое я несколько месяцев спустя прочел с живейшим интересом, вы указываете, что обрыв этот был абсолютно отвесным. Однако не буквально. Кое-где торчали камни, а выше было что-то вроде ниши. Обрыв был настолько высоким, что взобраться на него до вершины представлялось невозможным, но столь же невозможно было пройти по сырой тропке, не оставив следов. Правда, я мог бы повернуть сапоги носками назад, как поступал в подобных случаях, но три следа, ведущих в одном направлении, бесспорно, навели бы на мысль об обмане. В целом выходило, что мне следует рискнуть и полезть вверх. Не слишком большое удовольствие, Ватсон! Внизу подо мной ревел водопад. Я не склонен к фантазиям, но даю слово, что я словно слышал голос Мориарти, проклинающий меня из пропасти. Малейшая ошибка оказалась бы роковой. Не раз, когда пучок травы оставался у меня в руке, вырванный с корнем, или моя ступня соскальзывала с мокрого выступа, я думал, что настал мой конец. Тем не менее я продолжал взбираться и вот оказался в нише шириной в несколько футов и поросшей мягким зеленым мхом, где я мог пролежать невидимым спокойно и удобно. Там-то я и притаился, мой дорогой Ватсон, когда вы и ваши спутники с такой тревогой и так неэффективно расследовали обстоятельства моей смерти.
Наконец, когда вы все пришли к неизбежному и абсолютно ошибочному выводу, то отправились назад в отель, и я остался один. Я полагал, что мои злоключения завершились, но нечто неожиданное доказало мне, что меня ожидают новые сюрпризы. Мимо меня прогрохотал большой камень, сорвавшийся сверху, ударился о тропку и слетел в пропасть. Я было подумал, что это случайность, но секунду спустя, взглянув вверх, я увидел на фоне потемневшего неба мужскую голову, и еще один камень угодил в край моей ниши всего в футе от моей головы. Разумеется, напрашивалось единственно возможное объяснение: Мориарти пришел не один! Сообщник – а этого одного взгляда мне хватило, чтобы понять, как опасен этот сообщник, – стоял на страже, когда профессор набросился на меня. Невидимый мне, он в отдалении стал свидетелем смерти своего друга и моего спасения. Он выждал, а затем, кружным путем взобравшись на обрыв, попытался преуспеть в том, в чем его товарищ потерпел неудачу.
Времени на размышления, Ватсон, у меня не было. Вновь это угрюмое лицо возникло над краем обрыва, и я знал, что предвещает это еще один камень. Я кое-как спустился на тропку. Не думаю, что рискнул бы на это при других обстоятельствах. Спускаться было в сто раз труднее, чем взбираться. Но времени взвешивать опасность у меня не было, так как еще один камень просвистел мимо, когда я повис на руках, цепляясь за край ниши. На полпути я сорвался, но, по милости Божьей, весь в ссадинах и крови, оказался на ногах. Я припустил во всю прыть, покрыл десять миль по горам в темноте и через неделю был во Флоренции, не сомневаясь, что никто в мире не знает, что со мной произошло.
Доверился я единственному человеку, моему брату Майкрофту. Приношу вам тысячу извинений, мой дорогой Ватсон, но было крайне важно, чтобы меня считали мертвым, а, разумеется, вы не смогли бы написать такой убедительный рассказ о моей смерти, если бы сами в нее не верили. Несколько раз в последние три года я брался за перо, чтобы написать вам, но меня всегда одолевал страх, что ваша привязанность ко мне толкнет вас на какую-нибудь неосторожность, которая разоблачит мой секрет. По этой же причине я невежливо отвернулся от вас нынче вечером, когда вы меня толкнули и я выронил книги: в тот момент мне угрожала опасность, и выражение удивления или какого бы то ни было чувства с вашей стороны могло бы привлечь ко мне внимание и привести к самым плачевным и непоправимым последствиям. Довериться Майкрофту я должен был ради денег, в которых нуждался. События в Лондоне складывались хуже, чем я надеялся, так как процесс над шайкой Мориарти оставил на свободе двух самых опасных ее членов, самых злобных моих личных врагов. Поэтому два года я скоротал, путешествуя по Тибету, для развлечения посетил Лхассу и провел несколько дней в гостях у главного ламы. Возможно, вы читали о замечательных исследованиях норвежца по фамилии Сигерсон, но я уверен, вам и в голову не пришло, что вы узнаете новости о своем друге. Затем я проехал через Персию, заглянул в Мекку и нанес краткий, но интересный визит халифу в Хартуме, результаты которого я сообщил Министерству иностранных дел. Вернувшись во Францию, я несколько месяцев посвятил исследованиям продуктов, получаемых из каменноугольной смолы, занимаясь ими в лаборатории в Монпелье на юге Франции. Завершив их к полному моему удовлетворению и узнав, что в Лондоне теперь находится только один из моих врагов, я как раз намеревался вернуться, но мне пришлось поспешить из-за случившегося на Парк-Лейн. Тайна привлекала меня не только своей необычностью, но и словно предлагала особые личные шансы. Я немедленно отправился в Лондон, в собственном обличье посетил Бейкер-стрит, ввергнув миссис Хадсон в страшную истерику, и узнал, что Майкрофт сохранил мои комнаты и бумаги в неприкосновенном порядке. Вот так, мой дорогой Ватсон, в два часа сегодня я оказался в моем собственном старом кресле в моей собственной старой комнате, жалея только, что не вижу моего старого друга Ватсона в кресле напротив, которое он столь часто украшал собой.
Такова была поразительная повесть, которую я выслушал в этот апрельский вечер, – повесть, которой я бы никогда не поверил, если бы ее не подтверждала высокая худощавая фигура и орлиное лицо, которые я никак не ожидал увидеть вновь. Каким-то образом он узнал о моей собственной горькой утрате, и его сочувствие выражалось более в тоне, нежели в словах.
– Работа – вот лучшее противоядие от печали, мой дорогой Ватсон, – сказал он, – и сегодня ночью у меня есть работка для нас обоих, которая, если мы доведем ее до успешного завершения, будет оправданием жизни человека на этой планете.
Тщетно я умолял его сообщить мне хоть что-то.
– До утра вы увидите и услышите более чем достаточно, – ответил он. – У нас для разговоров есть темы трех прошлых лет. Так удовлетворимся ими до половины десятого, когда отправимся навстречу примечательному приключению в пустом доме.
Да, действительно, будто возвратились былые времена, когда в указанный час я уже сидел рядом с ним в кебе с моим револьвером в кармане и предвкушением приключения в сердце. Холмс был холоден, суров и нем. Когда отблески уличных фонарей ложились на его аскетическое лицо, я видел, что брови нахмурены в задумчивости, а узкие губы плотно сжаты. Я не знал, на охоту за каким диким зверем мы отправились в темных джунглях преступного Лондона, но из слов великого охотника успел понять, что приключение сулит быть крайне серьезным, а сардоническая улыбка, иногда прорывавшаяся сквозь его мрачность, не обещала ничего хорошего тому, кто был объектом нашей охоты.
Я предполагал, что мы направляемся на Бейкер-стрит, но Холмс остановил кеб на углу Кавендиш-сквер. Я заметил, что он, выйдя из кеба, зорко посмотрел направо и налево, а на следующем уличном углу он тщательно проверил, что за нами не следят. Наш путь, бесспорно, был весьма прихотливым. Холмс знал все лондонские закоулки как никто другой, и на этот раз он быстрым уверенным шагом шел через проходные дворы и мимо конюшен, о существовании которых я прежде понятия не имел. Наконец мы вышли на узкую улицу со старыми угрюмыми домами по сторонам, которая вывела нас на Манчестер-стрит, а затем на Бландфорл-стрит. Тут он стремительно шагнул в узкий проход, а затем через деревянную калитку вышел на пустой двор и отпер ключом заднюю дверь какого-то дома. Мы вошли вместе, и он закрыл ее за нами.
Хотя кругом царил смоляной мрак, мне было очевидно, что дом этот пуст. Под нашими подошвами поскрипывали и потрескивали голые половицы, а моя протянутая рука коснулась стены в лохмотьях обоев. На моей кисти сомкнулись холодные тонкие пальцы Холмса, и он повел меня вперед по длинному коридору, пока я не различил мутно-серый полукруг окна над дверью. Тут Холмс внезапно свернул вправо, и мы оказались в просторной квадратной пустой комнате, где углы тонули во тьме, но середина слегка освещалась огнями улицы за окном. Фонаря поблизости не было, а окно заросло густым слоем пыли, так что мы еле различали друг друга. Мой товарищ положил руку мне на плечо, и его губы приблизились к моему уху.
