я тоже обучился нехитрой стратегии этой извечной войны, научился, пропуская мимо ушей все «нет-уйди-нельзя-не-хочу», терпеливо сдирать, как обертку с долгожданного подарка, свою и ее одежду, прорываться (так ли, этак ли) все ближе и ближе к тому моменту, когда блаженная боль, копившаяся во мне все это время, не вырвется из своего средоточия и не разлетится лучами и искрами до плеч, колен и локтей. Меня всегда поражало, что, почувствовав мое содрогание, бывшие непримиримые противницы тут же делались до смешного нежны, участливы и ласковы со мной, теперь обессиленным и безопасным. Эти их запоздалые порывы, которым я был бы так счастлив еще минуту назад, теперь оставляли меня совершенно равнодушным и лишь придавали уверенности, чтобы и в следующий раз, с другой, не верить ни ее «нет», ни отталкиванию моих рук, ни просьбам, ни шипящим угрозам.
Нет, уйду. Понятно, что Профферу роман Ефимова пришлось внести в графу «убытки» еще до его выхода.
Но и благотворительная публикация романа не смягчила Ефимова. Профферы начинают его явно раздражать. Предметом критики могли стать вполне невинные вещи, включая особенности рабочего графика хозяев «Ардиса»:
Как я уже говорил, обсудить какую-нибудь проблему с Профферами делалось все труднее. Они оба работали по ночам, просыпались часа в два дня, а к нам спускались и того позже. Часто мне приходилось оставлять Карлу записки с перечнем вопросов, требовавших срочного решения.
Зачем-то Ефимов сохраняет копии этих записок:
Звонил переводчик книги «Сестра моя жизнь!», хотел узнать твое мнение и твои намерения.
…Очень неловко с письмом Веры Набоковой. Там есть конкретные вопросы, просьба ответить. Писал ли ты ей? Если нет, я должен срочно ответить. Просмотри его еще раз, пометь, что написать ей.
…Где у тебя хранится вырезка из «Литературки», чтобы послать все снова Довлатову?
…У меня, сознаться честно, душа болит за российских авторов «Глагола» № 3. Не думаешь ли ты, что, несмотря на все наши трудности, пора отправить его в типографию? Ведь печать обойдется не дороже двух тысяч, а заказов на него уже полно.
Ефимов придумал для посланий драматическую подпись: «Игорь из подвала». Ему, судя по всему, виделось в ней нечто короленковское, хотя, на мой взгляд, выбранное имя больше подходит для героя детского мультсериала. Профферы, наверное, недоумевали: Игорь просил подвал – Игорь получил подвал. Книги, Набоков, нет большевиков – все как хотелось.
Недовольство вызывала и финансовая политика «Ардиса», начиная с покупки дорогих фотомонтажных машин. Помните несчастную Таис, которую мемуарист доводил до слез. После этого он перевербовал простоватую американку. И она исправно снабжала «Игоря из подвала» конфиденциальной информацией:
Ночами Эллендея вела задушевные разговоры с друзьями в Москве и Ленинграде. Таис показывала мне телефонные счета: семьсот-восемьсот долларов в месяц. После ночных телефонных оргий чувство вины за транжирство заставляло Эллендею поспешно искать путей экономии. Она шла вдоль наших рабочих мест, выключая все лишние – как ей казалось – лампы, приговаривая при этом: «Так мы не разбогатеем».
Возмущение вызвала и покупка Карлом «кадиллака» в подарок Эллендее. Тут, конечно, непонятно. На чем основаны претензии Ефимова? Он наемный работник, получивший место заранее, еще до эмиграции. Подавляющее большинство выехавших из Союза о таком не могли даже и мечтать. Профферы – хозяева «Ардиса», выстраивающие финансовую политику исходя из собственных представлений. Проблема в том, что Ефимов не ощущал себя в качестве рядового сотрудника. Он претендовал на нечто большее. Уехав из Советского Союза, он увез с собой представление о своей сверхзначимости. Минимум, на что он был согласен – роль консильери. Профферы должны обращаться к нему за советом, имеющим силу указания: кого печатать, а кого нет в «Ардисе». Он пробует их на слабину: закатывает истерический скандал по поводу романа Саши Соколова «Между собакой и волком». Писатель прислал роман в «Ардис». Проффер поручил Ефимову подготовить рукопись к изданию. Следует пространное рассуждение «Игоря из подвала» о видах небиологической, словесной аллергии у писателей: Бродский не любил Блока, Кундера не выносил Достоевского, Бунин называл нехорошими словами большинство своих пишущих современников:
Что-то подобное произошло и со мной, когда я начал читать рукопись книги «Между собакой и волком». Инстинктивное неприятие хаоса и абсурда жило во мне с детства, но я смирялся и мог даже залюбоваться хаосом, когда он вырывался в виде неудержимой стихийной силы. В книге же Соколова хаос и невнятица лепились тонким умелым перышком, всякий проблеск осмысленного повествования замутнялся искусно и неутомимо. Даже последовательность событий отбрасывалась, как балласт в свободном полете фантазии.
Кокетством пропитаны слова:
Я мучился ужасно. Две недели ходил больной. Марина в те недели еще не овладела новым композером, не могла сделать работу за меня. Не то чтобы я ставил владельцев в безвыходную ситуацию. Часть русского набора все равно отдавалась другой фирме, так что речь шла, в конечном итоге, о перераспределении работы. Но я понимал, что о таком не просят. Однако снова и снова всплывала горькая мысль: вот я уехал на пятом десятке из своей страны, где говорят, пишут и читают на моем родном языке, уехал только для того, чтобы не участвовать в том, что мне глубоко чуждо.
И оказался в ситуации, когда я должен принимать участие в том, что для меня эстетически мучительно. В конце концов я упал Профферам в ноги. Просил поручить набор другой фирме. Обещал искупить свою вину какими-нибудь сверхурочными трудами. Они помрачнели, как и следовало ожидать. Тут все сходилось: и то, что он себе такое позволяет, и то, что он смеет отвергать нашего любимого писателя и друга. Этому объяснения нет, прощения нет! Думаю, это был переломный момент, после которого отношение Карла ко мне резко изменилось.
Ефимов – «мастер психологической прозы» и «философ» не смог понять причину охлаждения Проффера. А вот «поверхностный» Довлатов очень точно сумел дешифровать американский психотип. Из письма Игорю Смирнову от 1 июня 1983 года:
Когда американца, даже умного – вроде Мейлера – спрашиваешь: «Вы любите русских?», он говорит: «Да, я люблю русских, потому что у меня был русский друг, и он был хороший человек». На вопрос: «Ты любишь сосиски?» американец отвечает: «Да, люблю, потому что их не надо чистить и нарезать». И т. д. Когда же русского спрашивают о чем угодно, он в ответ говорит, что на эту тему иначе не высказаться, как в 400-страничном трактате, причем он заранее предупреждает, что американцы в этом трактате ни хера не поймут…
