каких станках проводились пробные испытания – на новых или на устаревших, изношенных, – какая при этом бралась нить – ни о чем таком газета не пишет. И без того ясно, что единая для огромной страны норма без учета износа оборудования и качества сырья ставит одних ткачих в привилегированное положение, других – в неимоверно тяжелое.
Делается вывод, что советская власть убила чувство хозяина. Понятно, что труд создавался еще в СССР. Вооружившись ножницами, автор аккуратно вырезал из газет, классифицировал, раскладывал вырезки по папкам. И тут известный нам эпизод с Таис начинает играть новыми красками. Ефимов с горечью обнаружил, что бацилла социализма добралась и до профферовских подвалов. «Без буржуев» прочитали на «Свободе». Автор рассчитывал на нескромный успех своего труда. Реальность оказалась несколько иной:
Мне казалось, что западные советологи просто обязаны заинтересоваться ею. В мечтах мне уже виделось, что «Без буржуев» станет таким же незаменимым пособием для изучения экономики социализма, каким стало знаменитое «Земледелие» Катона для изучения сельского хозяйства Древнего Рима. Я ждал приглашений с лекциями в университеты, подбирал наиболее драматичные отрывки и темы. Карл устроил мне выступление на своей кафедре славистики, но оно прошло без большого успеха. Один профессор – специалист по истории советских профсоюзов – даже ушел, не дождавшись конца доклада.
Яркую хвалебную рецензию написал знакомый нам Поповский-Зарецкий. Ефимов не забывает об этом упомянуть в мемуарах, хотя умолчание этого факта, возможно, пошло бы на пользу труду и его автору.
Увы, повторить успех Катона не удалось. Впрочем, причину такого отношения к своей книге порядком растерянный автор обнаружил совсем скоро. Проблема в том, что академическую науку в Америке захватили леваки, поклонники Советского Союза. Ефимов посетил открытую лекцию канадского профессора Питера Соломона в Мичиганском университете на тему «Возрождение законности при Сталине». Ефимов с горьким сарказмом и привычным косноязычием пересказывает основные тезисы лекции:
Оказывается, что, несмотря на принятие в 1932 году закона, предусматривавшего смертную казнь за хищение социалистической собственности, на деле применялся он крайне редко. Что часто крестьян, укрывавших зерно, даже не приговаривали к тюрьме, а только к исправительным работам – correction labor. (По разъяснению профессора, это часто сводилось к дополнительной работе в колхозе или просто к штрафу.) Что и в Сибирь-то в процессе коллективизации было выслано не так уж много народу. Что за несправедливо раскулаченных часто вступались – вот, скажем, писатель Шолохов защищал кое-кого из своих станичников. Что, конечно, имел место террор и сталинские чистки, но, во-первых, террор осуществлялся не судебными органами, а НКВД, а во-вторых, пик террора длился всего лишь семь месяцев, и если арестованному выпадала удача дожить до лета 1938 года, то шансы на отмену приговора были очень велики.
Главное же, что все источники, то есть советские юридические книги и журналы тех лет, а также все интервью с советскими криминалистами и юристами, проведенные профессором Соломоном, явно показывают, что в 1930-е годы в правящих кругах существовала очень мощная тенденция к отведению большей роли Закону в управлении советским обществом. Проследить эту тенденцию можно в таких-то статьях Вышинского, в таких-то речах Сталина, в таких-то постановлениях ЦК, в улучшении качества юридического образования, в росте числа судей и следователей с институтскими дипломами, наконец, в принятии Конституции 1936 года.
Ефимов вступает в полемику с Соломоном по поводу «тенденции к отведению большей роли». Профессор увиливает от прямых ответов на острые вопросы, демонстрируя типичные для леваков демагогические приемы. Нужно сказать, что Ефимовым двигало не только зрелое гражданское чувство. Он не зря написал три книги: «Практическую метафизику», «Метаполитику» и «Без буржуев», выступал с докладами, участвовал в дискуссиях. Ефимов хотел получить место в хорошем университете, совместить писательство с академической карьерой. Сидеть безвылазно в подвале и клеить марки он не собирался. Но пробиться не получалось. Подвал воспринимался как начальный этап адаптации. Как то, о чем можно будет рассказывать годы спустя. Первый шаг к вершинам. Не отворачивался ни от какой работы (грузил, таскал коробки), веря в свое предназначение. К сожалению, подвальная жизнь затягивалась.
Одновременно с этим росло раздражение по отношению к Профферам. Подробно рассказывает об этом мемуарист в главе «Разлад». Она разбита на подглавки. Первая носит романтическое название «Первые тучки на горизонте». Начинается она лирически:
С чего началось охлаждение между нами и Профферами? В какой момент? Видимо, трещинки накапливались постепенно, незаметно проникали вглубь, сливались где-то там, в темноте души, и мост, соединявший нас, в конце концов не выдержал – рухнул.
Трескался мост по разным поводам:
Вспоминается эпизод: Карл и Эллендея пригласили меня и Аксёнова на «военный совет». «Что можно сделать с нью-йоркской „Руссикой“?» Это был магазин русской книги, который быстро начинал расширять и издательскую деятельность, готовился издать собрание сочинений Цветаевой. «Руссика» давно уже раздражала Профферов тем, что затягивала платежи за посланные им книги, но при этом требовала новых отправок. «Да-да, сегодня уже бросили чек в почтовый ящик. Пожалуйста, пришлите романы Набокова, по десять экземпляров каждого». Им верили, посылали, но чека все не было. («Ах-ах, наверное, почта проклятая потеряла!») И вот теперь они стали издателями, конкурентами на довольно тесном рынке. Нельзя ли как-нибудь задушить их? Например, организовать бойкот, чтобы и другие русские издатели перестали посылать свои книги в этот магазин.
Не совсем понятно, почему владельцы издательства должны радоваться по поводу появления конкурента, способного откусить кусок от достаточно скромного пирога. Иногда Карл весьма удачно троллил специалиста по экономике:
В другой раз я сам задел тот же больной нерв. В издательстве – я видел – быстро росли горы неплохих рукописей, присылаемых из России. За каждой из них стоял живой человек, который решился бросить вызов системе, поставить на карту свою судьбу, может быть, даже отправиться в места отдаленные вслед за Синявским, Даниэлем, Амальриком, Буковским. Но было очевидно, что при темпах работы «Ардиса» хорошо если одна десятая этих рукописей имела шанс быть опубликованной у нас.
– Карл, – сказал я в какой-то момент, – ведь вся эта гора прозы и стихов не имеет шансов выйти в «Ардисе». А люди там ждут, верят, надеются. Почему бы не отправить хотя бы часть в другие издательства и журналы?
Он посмотрел на меня как на сумасшедшего.
– Ты хочешь, чтобы я своими руками начал поддерживать наших конкурентов? Вот и видно, что ты, написав книгу про советскую экономику, до сих пор не понимаешь звериных законов экономики капитализма.
Есть и личные
