обиды. Дети Проффера от первого брака иногда спускались в подвал и болтали с сотрудниками отца. Ефимов обращается к ним, но они избегают общения с мемуаристом. Расстроенный Ефимов жалуется коллегам. Те, полагаю, растеряны от подобного повода для огорчения, но пытаются приободрить страдальца:
Фред Моди уговаривал меня не обижаться, объяснял, что для американских подростков мир взрослых часто не существует.
– С тобой же они здороваются и разговаривают, – грустно возражал я.
Тут трудно что-то сказать. Жестоко, и не заплатив за это, смеется Карл над творческой плодовитостью своего работника:
Однажды Карл попросил меня выступить перед его студентами. Конечно, в нерабочее время, конечно, бесплатно. Я с готовностью примчался в «Ардис» к восьми часам, лавируя в ночных сугробах. Представляя меня собравшимся, Карл перечислил названия некоторых моих книг, употребив при этом выражение: he is ridiculously prolific («он плодовит до смешного»). Я решил пропустить это мимо ушей. Может быть, он не хотел меня обидеть, может, думал, что я еще не выучил этих заковыристых слов. С другой стороны, если он так говорит обо мне при мне, какими эпитетами он может награждать меня за глаза.
Такое прощать нельзя. Плодовитый писатель Ефимов наносит ответный удар:
По ночам Карл работал на моем композере. Однажды он оставил на столе стопку книг и журналов. Убирая их на полки, я обнаружил странное издание: томик страниц в триста, на плотной глянцевой бумаге, без названия на обложке, без выходных данных внутри. Чтобы понять, на какую полку его поставить, я начал листать. Текст с картинками представлял собой подробный инструктаж: как осуществлять тайные убийства, которые выглядели бы смертью от естественных причин или несчастных случаев. Оглавление указывало разделы: отравления, удушения, электрический ток, утопления, поджоги и так далее.
Мне запомнился трюк с электрической лампочкой: вы осторожно вводите шприц в нее, заполняете пустоту бензином, ввинчиваете на место. Намеченная жертва входит в комнату, включает свет – ба-бах! – исчезает в клубе пламени. Еще один запомнившийся способ я впоследствии использовал в романе «Архивы Страшного суда»: под кровать кладут брус сухого льда, углекислый газ бесшумно заполняет помещение, и наутро человека находят в постели «умершим от естественных причин».
– Откуда у тебя эта книга? – спросил я Карла при встрече.
– Подарили друзья, – с загадочной улыбкой ответил он.
Наверное, это были те же самые друзья, которые помогали Профферам увозить из СССР рукописи поэтов и прозаиков, ввозить горы тамиздата, минуя таможню.
В общем, вы поняли. Карл Проффер – агент КГБ.
Ясно, что в те годы Ефимов молчал, храня тайну таинственной книжки без названия. Если в эмигрантских разборках обвинение в работе на КГБ – практически устоявшаяся этикетная формула общения, наряду с «добрый день», то бросаться подобными обвинениями в адрес настоящего американца было чревато. Писатель хранил секрет более тридцати лет, до выхода второй книги своих воспоминаний «Связь времен. В Новом Свете». Слова о писательской плодовитости своего сотрудника коварный, как и положено шпионам, пусть и по совместительству, издатель подтвердил выходом новой книги Ефимова. На этот раз писатель решил порадовать своих читателей художественной прозой. «Ардис» в 1981 году выпустил его роман «Как одна плоть». Реклама на последней странице книги обещала:
Любовные драмы в литературе обычно кончаются либо гибелью героев, либо разрывом, либо свадьбой. Любовная драма в новом романе ИГОРЯ ЕФИМОВА, не подчиняясь рамкам жизненных обстоятельств, разгорается по-настоящему именно в семейной жизни. Воспоминания о детстве и юности в послевоенной России вплетаются в нее, оттеняют и постепенно наполняют новым содержанием, превращая роман в историю души, искалеченной атмосферой насилия, лжи, демагогии, общей бездуховностью и убожеством окружающего, но пытающейся вернуться к жизни, к такой искренности и полноте чувств, на которую, быть может, у нее – у души – сил уже не осталось.
Обещание рассказать об «общей бездуховности» должно насторожить. И автор не подвел. Я уже писал в первой книге о склонности Ефимова к «углубленному психологизму». Как правило, это свидетельствует о невозможности создания полноценного писательского мира. Сосредоточенность на отдельных штрихах, «мельчайших движениях души» не признак словесного мастерства, а маркер, указывающий на творческую беспомощность. Штриха не существует самого по себе, он растворяется в картине, целостной и живой. На это накладывается особая, незаемная занудность ефимовского письма, которую при чрезмерной симпатии к автору можно назвать стилеобразующей. Вот начало романа:
Кажется, я совсем разучился переносить ее отмалчивания. Нет, она молчит не так, как тетя Ирина в детстве – казнила молчанием. Она не изображает обиду, не поджимает губ, она действительно не может выдавить из себя ни слова. «Да что случилось, в конце концов? – устало спрашиваю я. – Объяснишь ты или нет? Давай поговорим спокойно». Она мотает головой и показывает рукой на горло – «не могу, после». Но после она скажет «не надо, уже прошло», и я буду точно знать, что не прошло, а просто отложилось у нее внутри, добавилось к чему-то, пружина натянулась еще на один виток и когда-нибудь, наверное, сорвется.
Хорошо, я не сорвался, читаю дальше. Герой, завершив работу в лаборатории, идет по заводскому двору. Нет, не подходит. Перемещается? Ближе, но не то. Переставляется авторской рукой:
Весенние сугробы во дворе заметно осели за день, заострились черными пиками в одну сторону – в солнечную. Но сейчас уже темнеет, и надо внимательно всматриваться в лужи под ногами, выбирать, где помельче. Я иду не спеша (спешить мне теперь совсем некуда) и в который раз пытаюсь вспомнить, с чего оно началось, это ее последнее вчерашнее отмалчивание. Накануне собрались у приятелей, там все было нормально, даже весело – обычное субботнее застолье. Потом шли домой… Может, тогда? Или все же раньше, когда сидели за столом? Там что-то мелькнуло такое – чья-то очередная история, все смеялись, да и она тоже, потом вдруг сказала «а ведь подловато», громко сказала – на весь стол, так что возникла неловкая пауза, но я быстро замял, перевел на другое. Может быть, это – зачем замял? Она ведь и не про такой пустяк может сказать: предал. Ты меня предал. Но нет – потом на улице она и болтала по-прежнему, и передразнивала кого-то, смеялась. Так когда же?
Роман Гурбенко – главный герой, в поисках причины отчуждения начинает вспоминать детство. Также размеренно, скучно, с деталями. Эпопея Пруста на фоне ста двадцати страниц романа Ефимова читается как вестерн. Еще хуже, когда автор решает показать себя мастером интеллектуальной эротики:
Вскоре
