года на конференции The American Association for the Advancement of Slavic Studies. Но Берберова в недоумении от формата общения и напористо требует объясниться. Из ее письма от 10 января 1985 года:
Я получила Ваше письмо и три Ваши книги. Но я не знаю, как Вам писать: в ноябре на АААСС Вы подошли, пожали руку и отошли. Через пять минут я догадалась, что это были Вы. Мы с Вами переписывались два года тому назад и собирались увидеться. Это что, новый код вежливости? Я, может быть, отстала от века?
Довлатов объясняет свое поведение в письме от 12 января:
Дорогая Нина Николаевна,
я действительно подошел к Вам на конференции, поздоровался. Вы были окружены людьми, я покрутился и исчез, чтобы не выглядеть назойливым.
«Дорогая Нина Николаевна», известная своей жесткостью и умением добиваться желаемого, вряд ли могла высоко оценить нерешительность Довлатова. Впрочем, различие между собой и «железной женщиной» писатель видел хорошо. Из письма Андрею Арьеву от 6 апреля 1989 года:
Что касается Берберовой, то я с ней, конечно, знаком и несколько лет находился в переписке, но затем она поняла, что я целиком состою из качеств, ей ненавистных – бесхарактерный, измученный комплексами человек. И переписка увяла. Я ее за многое уважаю, люблю две ее мемуарные книги (стихи и проза – дрянь, по-моему), но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать.
Что касается довлатовской мрачности по дороге из Грейстоуна, то причины ее, вероятно, не только в «нахлынувшем прошлом». Это и ощущение в очередной раз неуверенности в своих силах, сомнение в писательском предназначении. В 2014 году Ася Пекуровская дала интервью изданию «Фонтанка»:
Я не могу себе представить, что Довлатов – большой писатель. Я этого не вижу.
Могу процитировать еще одно интервью Пекуровской, напечатанное в Metro в 2015 году:
– Вы читали книги своего бывшего мужа?
– Когда его только начали издавать в Америке, Сергей прислал мне несколько книг – похвастаться. Мне не хотелось читать, и я запечатанные бандероли положила на книжную полку. Спустя много лет, когда решила написать о Сергее, распечатала и прочла. Ничего особенного. Я не считаю его талантливым писателем.
Тася любила большого писателя Ивана Самсонова. Неплох был и непризнанный гений Роальд Маневич. Далматов тоже иногда оказывался нужным. Последние страницы «Филиала»:
Я направился к двери. Взялся за литую бронзовую ручку.
Вдруг слышу:
– Погоди!
Я медленно повернулся. Как будто, скрипя, затормозили мои жизненные дроги, полные обид, разочарований и надежд.
Повернулся и говорю:
– Ну что?
– Послушай.
– Ну?
Я опустил на ковер брезентовую сумку. Почти уронил тяжелый коричневый чемодан с допотопными металлическими набойками.
И тут она задает вопрос, не слишком оригинальный для меня:
– У тебя есть деньги?
Пауза. Мой нервный смех…
Затем я без чрезмерного энтузиазма спрашиваю:
– Сколько?
– Ну, в общем… Как тебе сказать?.. Что, если мне понадобятся наличные?
Я протянул ей какие-то деньги.
Тася говорит:
– Огромное спасибо…
И затем:
– Хоть это и меньше, чем я ожидала…
Еще через секунду:
– И уж конечно, вдвое меньше, чем требуется.
Были и другие писатели, сохранившие яркие воспоминания о завершении конференции. Для кого-то оно связано с почти состоявшимся триумфом. По крайней мере в авторском, субъективном изложении. Из мемуаров Дмитрия Бобышева:
В просторных залах, декорированных тропическими цветами, фланировала нарядная публика, официанты разносили шампанское. Откуда-то со стороны до моего слуха донеслась живая музыка. Я шагнул туда, и навстречу вышла – нет, может быть, и не электрическая женщина, даже не совсем «соименница зари», но в тот момент в нее внезапно воплотившаяся Эллендея Проффер, – по лучшим ирландским образцам и лекалам белозубая, пышноволосая, рослая и даже, кажется, чуть навеселе.
– А вот и Бобышев! Я давно хотела познакомиться, – сказала она по-русски.
И с этими словами она совсем не по-здешнему, а – сочно и вкусно – влепила мне поцелуй прямо в губы. Сопровождавшая ее дама, сухая и воблистая, в ужасе вытаращила глазки. Надо сказать, я тоже был удивлен: что бы все это значило? Издательница «Ардиса», которая долгое время игнорировала меня, и вдруг – такие милости? Да ничего это не значило, как и вся голливудская иллюзия.
– У вас было много возможностей раньше, Эллендея.
– Я знаю. Мы и сейчас не уделяем вам должного внимания, но этому мешает один человек. Вы понимаете, о ком я говорю?
– Думаю, что да.
– Он важен для нас. И пусть он не слишком нас любит, но мы его – очень.
Понятно, что в этом опереточном по стилистике рассказу речь идет о нехорошем Бродском, который мешал не только Василию Павловичу Аксёнову. Неоднозначным финал конференции оказался и для аксёновского семейства. Правда, в отличие от Довлатова, источник дискомфорта не относится к сфере морали. Из записей Майи Аксёновой за 21 мая:
Прошла конференция. Вчера уезжали Гладилин, Некрасов, Алешковский. Перед отъездом вечером хотели куда-нибудь зайти, но дико надрались дома. Приехали Андрон, Саша Половец, Эмиль, Илья и еще кто-то (Миша Суслов) и тихо, тихо почти без закуски накачались. Утром Толя уехал, забыв брюки и пиджак.
Конференция прошла довольно мирно. По-моему, все литераторы и американские слависты довольны. Были Синявский, Розанова, Лимонов, Боков, Бобышев, Алешковский, Гладилин, Войнович, Мандель (Коржавин), Цветков, Олби, Аксёнов, Некрасов.
В меру критиковали и хвалили друг друга.
Вся наша братия – Некрасов, Гладилин, Мандель, Алешковский были рады повидать друг друга и много времени проводили вместе. Толя Гладилин просто жил у нас.
Андрон, понятно, это Кончаловский, в то время безуспешно пытавшийся построить голливудскую карьеру. Тревожно за Гладилина, не хочется даже думать, в каком виде он вернулся во Францию. Показательно отсутствие Довлатова, хотя названы не самые известные и титулованные авторы – Цветков, Боков, Бобышев. Последних можно отнести, независимо от возраста, к талантливой дерзкой молодежи. «Братия» на порядок выше – состоявшиеся, признанные советские авторы – члены СП. Довлатов не относится ни к первым, ни ко вторым. Действительно получается, что он представлял не себя, а газету.
Но были и те, кто испытал моральные терзания, связанные с конференцией, вдали от самого события. В числе
