Степа болезненно морщится. За спиной у него возникает Панюшкин:
— Теперь уже в любой момент.
— В любой м-м-момент что?
— Деньги у вас могут потребовать. Мне рядом с вами оставаться нельзя, но, как только они возникнут, вы уж сразу мне сообщите. У вас все мои телефоны есть.
Он исчезает. Степа шаркает дальше. Смотрит, как Маша упаковывает в коробку суповую вазу с пастушком и пастушкой, в которую сто лет назад плюнул Семен Левко.
— Это ужасно, — всхлипывает Маша. Степа обнимает ее.
— Я не хочу иметь детей от искусствоведа в штатском.
Несколько дней задержки, а она психует. Очень нервный человек наша Маша. Но такой взвинченной, как сейчас, Степа ее еще никогда не видел.
— Что это за бородатый с крестом к тебе сейчас подходил? — спрашивает она.
— Это Панюшкин, следователь, который вел Лешино дело.
— Но ведь дело же закрыли?
— Закрыли, но он продолжает им заниматься. Послушай, я все пытаюсь вспомнить. Когда вы все в тот день приехали ко мне Шишкин Лес и мы все сидели и ждали Лешеньку, а он летал — откуда мы тогда узнали, что он летает? Кто это первый сказал?
— Я не помню. Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Да вот, этот Панюшкин говорит, что Лешу мог убить только тот, кто знал, что он в этот день п-п-полетит. Но никто из посторонних знать этого не мог. А мы все знали. И разговор был какой-то нехороший. Про наследство. Как будто кто-то умер. А ведь никто тогда еще не умер.
— Деда, что с тобой? — смотрит ему в глаза Маша.
— Это не со мной, деточка. Это П-п-панюшкин думает, что Лешино убийство заказал кто-то из наших.
— Что?!
— Он вообще не совсем нормальный, этот П-п-панюшкин, — говорит Степа. — Может быть, поэтому он и продолжает заниматься этим делом, хотя его закрыли. И у него целая своя т-т-теория, что все преступления от любовных страстей и обид.
— И он подозревает кого-то из наших?
— Он говорит, что причины сделать это могли быть у каждого из наших. У Коти, у Нины, у Антона, у Тани, у Макса, у тебя.
— У меня?!
— Он говорит, что у тебя с бизнесом сейчас не очень хорошо, что тебе позарез нужны деньги.
— Но я выкарабкаюсь!
— Я знаю, деточка. Но речь идет не только о тебе. Тут так совпало, но и Антону сейчас деньги срочно нужны. И Максу. Я понимаю, так совпало. Но Панюшкин уверен, что заказное убийство из-за Камчатки как бы маскировка, а причины совсем другие, личные.
— Но ты же этому не веришь!
— Ну конечно не верю. Но н-н-на всякий случай, деточка, как только я буду знать, куда отнести эти деньги, я их отнесу. И Панюшкину звонить не буду. П-п-пусть только этот кошмар кончится. Дай мне ключи от сейфа.
— Не дам.
— П-п-почему?
— Потому что ты один не сможешь этого сделать. Ты понимаешь, сколько весят эти девять миллионов? Ты один их просто не донесешь.
— Хорошо. Мы это сделаем с тобой вдвоем. Но никому больше не говори. — Степа смотрит в окно. — Идем. Котя уже нас ждет. Мы договорились собраться все вместе у Нины.
Котя, сидя в машине во дворе галереи, смотрит, как рабочие выносят из галереи рояль Чернова. Рядом с Котей сидит журналистка с коленками.
— Ну, чего ты ждешь? — говорит она. — Поедем куда-нибудь. Я голодная.
— Сегодня не получится. Шишкин Лес продали. Я обещал побыть с нашими.
— И твоя Татьяна там будет? Среди «наших»?
— Там все будут.
— Bay!
— «Bay» — что?
— Она спит с Павлом Левко, но она наша. А я не наша.
— Это все сложнее.
— А что тут, блин, сложного? Я — никто, а жена — это святое. Даже если ее трахает Павел Левко. У которого ты, между прочим, одолжил три миллиона долларов.
— Я тогда еще не знал. И самое страшное не это.
— Взять деньги у любовника жены — не самое страшное? А что тогда самое страшное?
— Ты знаешь что.
— Что он убил твоего отца. А тебе не кажется, что у тебя от ревности крыша поехала?
— Он знал, что отец в тот день полетит. Пашка звонил ему по мобильнику, когда отец был в аэроклубе. Никто из посторонних не знал, что он в это время там, а Паша знал. И это уже давно тянется.
— Что тянется?
— Ненависть. Сто лет назад Пашкин прадед, лакей Чернова, за что-то обиделся на композитора. И с тех пор они не дают нам жить. В чем мы виноваты, уже никто не помнит. Но хозяева всегда виноваты перед лакеями. А теперь правнук лакея хотел получить лицензию на камчатское золото, а правнук барина ему помешал.
— Ну ты придумал кино.
— Я это не придумал. Он решил убить отца, а потом все у нас отнять. Шишкин Лес. Картины. Вообще всё.
Рабочие вносят в грузовик ящик с портретом Вари.
— Весь этот аукцион — фикция. Здесь торговались только его люди. Я их всех видел у Левко. Петрова, который все скупил, я там не видел и доказать ничего не могу, но уверен, что он тратил деньги Левко. И теперь эти деньги вернутся к Левко назад. И три миллиона, что он мне одолжил, вернутся. И Камчатку он огребет. И Петька будет звать его отцом. Я пытался что-то сделать. Но ничего сделать нельзя. Она к нему уйдет. В общем, я хотел умереть, когда появилась ты.
К машине подходят Степа и Маша.
— А где Таня и Петька? — смотрит на журналистку Степа. — Я думал, что они здесь, с тобой?
— Они поедут с мамой.
Таня выходит из подъезда галереи и сворачивает за угол.
Здесь ее ждет «мерседес» Левко. Она садится в машину рядом с Павлом и предупреждает:
— Котя тебя видел, когда ты Зину уводил. Теперь он знает, что ты здесь.
— И теперь ты со мной не поедешь?
— Все равно поеду.
— А Петьку ты с кем оставила?
— Там, с Котей. Там же все Николкины. И охрана. А Котя уверен, что Петька с ней. У семи нянек дитя без глаза.
Обиженную журналистку Котя высаживает на Тверской, а сам сворачивает во двор моего дома.
Останавливается у подъезда. Перед фотографией еще лежит букет пожухлых цветов, но интерес публики к убийству знаменитости явно иссякает. Свечи в банках уже не горят, у подъезда никого нет.
— Макс с Антоном уже здесь. — Степа смотрит на стоящие во дворе машины. — А Нина с Петькой еще не п-п-подъехала.
На лифте картонка с надписью «ЛИФТ НЕ РАБОТАЕТ».
— Четвертый этаж, — напоминает Маша Степе. — Ты сможешь дойти?
А что делать. Начинает восхождение.
— Ау! — кричит Макс с верхней площадки. — Котя, это вы? Тут еще никого нет. Заперто.
— Я сейчас открою. У меня есть ключ, — кричит Котя и взбегает наверх.
Степа медленно поднимается по лестнице. Маша поддерживает его под руку.
Добравшись до площадки третьего этажа, Степа, держась за сердце, присаживается на ступеньку отдохнуть. Маша смотрит в окно. Отсюда видны огни вывесок и поток машин, движущихся по Тверской.
— Я сейчас вдруг опять вспомнил п-п-про колбасу, — говорит Степа, — которую ты в семьдесят седьмом году с-с-с-ъела.
— О Господи!
— Я тогда подумал на Пашку Левко. Потому что он у нас в саду всегда яблоки крал. А оказалось, что это ты съела.
— Далась тебе эта колбаса.
— Почему я тогда решил, что это он? — разговаривает сам с собой Степа. — Одно д-д-дело — яблоки, но стащить с кухни колбасу — это все-таки разные вещи.
У Маши в сумке звонит мобильник. Она достает его, слушает и передает Степе:
— Тебя.
— Мне звонят по твоему телефону? Кто? Этот Панюшкин? Я не хочу с ним говорить.
— Я не поняла, кто это.
— Ну хотя бы женщина или мужчина?
— Женщина... Нет. Я не поняла.
— Алло?.. — Степа прижимает к уху телефон. — Да... Да...
Лицо его меняется. Он долго слушает, жуя губами, потом отдает Маше телефон, зажмуривается и начинает вздрагивать, сдерживая слезы.
— Что, деда? Что случилось?
— Надо в-в-в-вернуться за д-д-деньгами.
— Это они? -Да.
— Откуда они знают, что ты сейчас со мной?
— Они все знают.
Во дворе галереи уже совсем темно. Жорик, стоящий на часах около грузовика, подходит к освещенному окну и прижимает лицо к решетке.
Перед телевизором, с трепетным вниманием уставившись на экран, сидят Катков и его мужики. Рядом с ними Нина. Музыка и звуки перестрелки.
По телевизору показывают мой фильм «Немая муза». Сцена пожара. Столько лет прошло. Сейчас бы это на компьютере сделали, а тогда все снимали вживую. Ничего не боялись. Я любил Ксению больше всего на свете, а ради этого крупного плана заставил лезть в огонь. Вот она выбегает на балкон, и платье на ней горит.
— В этом кадре Ксения, — говорит Нине сидящий перед телевизором Катков.
Женщина в горящем платье прыгает с балкона.
— А здесь, на общем плане, уже я, — говорит Катков.
Когда я брал Каткова сниматься в «Немой музе», пришлось долго сражаться с отделом кадров «Мосфильма», потому что в свои девятнадцать лет он уже ухитрился отсидеть год в тюрьме. Теперь он взял в свою команду Жорика, тоже после года тюрьмы за хулиганство. Где кончается одно и начинается другое, понять невозможно.
Жорик, прижав физиономию к решетке, равнодушно наблюдает, как на экране телевизора белые дерутся с красными.
