Они повиновались. Немедленно. Не говоря ни слова. Казалось, они провалились сквозь землю. Томми сидел, тяжело дыша. «Папа, — сопя, сказал он, — разве так можно?» «Они дразнили Джека, — сказал ему Том. — Не позволяй никому себя дразнить. Надо уметь ставить людей на место».
Мальчик говорил об этом всю обратную дорогу. Он вспомнил об этом в Бьюте, а потом еще раз в Спокане. «А что, если бы у них тоже были ружья? — спросил он. — Что, если бы они не ушли? Что, если бы началась ссора?» «Не волнуйся, — сказал Том, — когда человек видит перед собой дуло ружья, он не нарывается на ссору». «Но ты же не стал бы стрелять? — спросил Томми. — Только из-за Джека?» — «Разве ты не любишь Джека?» — «Конечно, люблю». — «Разве мы не должны защищать его?» — «Наверное, должны». — «Мы обязаны защищать свою собаку, согласен?» «Не знаю», — сказал Томми.
Том рассказал эту историю Крузу, и тот заявил, что Томми был прав: не стрелять же в людей только из-за того, что они дразнят твою собаку, не стоит устраивать чёрт-те что из-за такой ерунды. «Я был готов выстрелить», — ответил Том. Он снова задумался: почему с тех пор, как с Томми случилось несчастье, он ни разу не виделся с Крузом? Впрочем, Том догадывался о причине. Он бы тоже исчез, если бы дерево покалечило сына кого-то из его товарищей. Ты кладешь деньги на блюдо для пожертвований, выражаешь соболезнования, предлагаешь помощь, но потом… что дальше? Продолжать в том же духе? Влезть в это с головой? Тогда ты больше не сможешь рубить деревья. Нет, ты должен идти своей дорогой и оставить несчастного с его несчастьем. Так лучше для всех. «Я не в обиде на Круза, — подумал Том. — Жизнь и без того нелегка, не хватало ему еще чужих неприятностей».
Он понимал, что это правильно. Зачем вызывать у людей чувство неловкости? Рядом с Томом им было не по себе. Том замечал, что, когда он входит в «МаркетТайм», он выводит окружающих из душевного равновесия, уже одно его появление действует им на нервы, заставляет их вздрагивать и поеживаться. Не беда. Он научился быть незаметным, не показываться людям на глаза, перемещаться по городу как тень. Его бывшие товарищи, лесорубы, понимали, в чем дело. Они знали: несчастных случаев не избежать. Какой-то бедолага непременно должен пострадать. И если несчастье случилось с тобой, нужно соблюдать неписаный закон и позволить другим отдалиться. Им нужно жить и работать дальше. Что остается им в конце дня? Пропустить стаканчик, поваляться на диване да вынести мусор. Может быть, время от времени посокрушаться о чужих бедах, если имеешь дело с женщинами, без этого никак, тут легче прикинуться сочувствующим, чем сказать правду: на самом деле тебе наплевать.
Это действительно было так. Ему было наплевать. Что он мог сказать в свое оправдание? При этом ему нравилось убивать животных. Охотиться, ловить рыбу. Он любил, чтобы морозилка была набита мясом. Он любил заниматься сексом, если это не выливалось в проблему или не делалось совсем уж мимоходом: и то и другое заставляло размышлять о случившемся дольше, чем следовало. Ему было приятно сознавать, что в драке он даст фору большинству других мужчин. Он любил работать и в то же время ненавидел работать и хотел, чтобы ему не приходилось это делать, — но что с того? Неужели все, все это, действительно означало, что он не в себе, как заявил этот сопляк в тюрьме? Том так не думал, хотя не сомневался, что другие с ним не согласятся. Любой консультант по вопросам семьи и брака или психиатр найдет у него уйму отклонений, хотя сам он считал себя вполне нормальным, поскольку все его знакомые были точно такими же. Впрочем, теперь у него не так уж много знакомых. С некоторых пор он стал избегать общения. Он любил делать все на свой лад и не хотел подстраиваться под других. Поэтому он и разошелся с Крузом. Наверное, Круз тоже хотел охотиться в одиночку. Между ними не было никаких размолвок. При встрече они держались как ни в чем не бывало, точно они и не прекращали охотиться вместе. На самом деле причина была в том, что они никогда не были приятелями. Женщинам этого не понять.
Том спал беспокойно, временами проваливаясь в мучительное забытье. В четыре часа он подумал, что в сумерках можно попробовать выследить чернохвостого оленя; зашнуровал башмаки, зарядил винтовку, налил во флягу воды, протер линзы бинокля, поел вяленого мяса, и эти приготовления принесли ему облегчение. Он пошел вниз, к берегу ручья, где умыл лицо в небольшом водовороте, который образовался над камнем. Ветра не было. От холодной воды у него заломило виски. Потом он по валунам перешел ручей и двинулся вверх по течению, вдоль кустарника, которым порос берег. Журчание воды заглушало его шаги, и он вспомнил, как шумно передвигался по лесу Круз. Том как-то сказал ему: «Ты сам-то подумай, Круз: раз тебя слышу даже я, олень тем более тебя слышит», — но Круз и ухом не повел. Дело кончилось тем, что они стали охотиться в разных каньонах и только лагерь разбивали вместе. Как-то раз он бесшумно подкрался к Крузу и надломил ветку ярдах в двадцати у него за спиной, а когда Круз обернулся, вскинув ружье, Том сказал: «Теперь ты понимаешь, о чем я, Грег? Ты слышал, верно? Я подкрался к тебе, как подкрадывался бы к оленю, а когда ты услышал, как хрустнула ветка, я сразу себя выдал. А ведь зверь слышит куда лучше тебя». «Придурок, — сказал Круз, — я тебя чуть не пристрелил».
Сейчас Том не охотился в полном смысле слова. Он просто вышел пройтись, прихватив на всякий случай винтовку. Он рассеянно поглядывал на берег ручья, останавливался на открытых местах, откуда было видны подходы к воде, где олени обычно спускались к ручью попить и пощипать травы. Посидел немного на склоне, поросшем черникой. Когда-то он любил так сидеть, наблюдая, как зайцы обгладывают молодые побеги кустарника. Темнота сгущалась. Ноябрьские сумерки коротки. Он лег на спину, положив винтовку на бедра, и стал смотреть вверх, на черные ветви деревьев. «Элинор», — громко произнес он. Он вспомнил, как однажды они вдвоем отправились за черникой, потом поехали в город, купили сливок и ели в постели чернику со сливками: сначала он ел ягоды с ее груди, потом с треугольника между ее ног; он почувствовал мимолетное желание подрочить, но подавил его, поднялся и двинулся дальше, вверх по течению. По пути он увидел на камне красноногую лягушку и собрал горсть лисичек. Он не брился уже четыре дня. «Сегодня перед работой нужно побриться, — подумал он. — Это можно сделать по дороге, в городе, в туалете мини-маркета. Вот до чего я докатился!»
Он не боялся ночи. У него был редкий дар — видеть в темноте. Когда все спотыкались и двигались на ощупь, он прекрасно видел всё вокруг. Чтобы найти дорогу, ему было достаточно самого слабого отблеска солнечного света, луны или звезд. Он перешел ручей по камням и пошел вниз по течению, к делянке номер два. Он залез на первый попавшийся обгорелый пень на кромке пожарища, окаймленного пожухшим кипреем и папоротником. Где-то здесь валялся кусок троса с яркой цветной маркировкой. Он вспомнил, что делянка номер два принесла ему четыре тысячи долларов чистой прибыли. Не считая процентов. За шестьдесят акров леса.
Оленей не было. Впрочем, он и не надеялся их встретить. Звезд было не видно, небо затянула плотная пелена облаков. Том вскинул винтовку и выстрелил в облака. Звук выстрела прокатился по холмам. Этот звук оставил в небесах дырку, пусть и совсем маленькую, но все-таки дырку. Хоть какая-то радость. Хоть какой-то толк от винтовки. Он любил это волшебство. Оружие давало ему власть над смертью, а это что-нибудь да значило. По крайней мере, можно было убедить себя в этом. Себя и весь мир, но, конечно, не Бога, потому что Бог знал правду. Несмотря на это, он выстрелил еще раз, получив почти такое же удовольствие, как от первого выстрела. Пожалуй, с этим можно было сравнить лишь то наслаждение, которое он испытывал, когда удавалось чисто свалить большое дерево. Когда он еще был хозяином жизнеспособной компании, он всегда стремился доводить всё до совершенства, словно работать иначе было просто невозможно. Он действовал пилой как скальпелем: делал аккуратный пропил ствола со стороны, противоположной направлению валки, и принимался плавно, слой за слоем, вгрызаться в дерево. Растягивая удовольствие, он старался как можно дольше не дать дереву упасть. Наконец наступал решающий момент. Он выключал пилу, отходил назад и, надвинув шляпу на лоб, смотрел, как, покачнувшись, дерево начинало медленно падать, умирая у него на глазах. Ради этого восхитительного ощущения он готов был снести под корень весь лес, и это занятие никогда бы ему не приелось. Ему нравилось смотреть, как падает дерево, как на его месте в столбе солнечного света пляшут мошки; нравилось определять, куда оно упадет, и направлять его так, как удобно ему, Тому. Это было то, что он умел, и теперь это было никому не нужно.
Он ехал в город по извилистым, нагоняющим дремоту дорогам, проложенным Управлением лесной охраны. Дождь стал таким мелким, что походил на туман, легкую, пропитанную углекислым газом дымку. Он не падал с неба, а просто оседал на ветровом стекле, и дворники едва успевали счищать его. У Южной развилки Том притормозил на обочине, чтобы выкурить сигарету, стоя на берегу реки и наблюдая, как бежит вода. «На рыбалку ехать еще нельзя, — подумал он, — вода поднялась слишком высоко».
