Григорию Семеновичу с времен Крымской войны полюбились башкирские всадники: терпеливые, выносливые, неприхотливые, смелые в бою. И сейчас он с удовольствием, словно по-родственному, смотрел на джигитов в их яркой форме: казакины — синие, шаровары — красные суконные, сапоги с суконными голенищами, шапки — меховые, шляпы — войлочные. На иных новобранцах поверх чекменей надета железная кольчуга, на голове — железный шлем.
«Молодые! — грустно сказал себе старик. — Мужиков раз-два, и обчелся, а остальные пареньки. Жаль, многие ли вернутся? А как мне поступить иначе? Россия ждет скорой помощи от Михаила Илларионовича, а его армия понесла большие потери…»
Князь обратил внимание на горделивого сотника, подтолкнувшего коня чуть-чуть вперед из строя.
— Есть жалобы, претензии? — прищурился Волконский, остановив лошадь.
Офицеры свиты переглядывались, а Кахым куснул ус от досады: опять этот шальной Азамат…
— Никак нет, ваше сиятельство! Сотник Азамат Юлтимеров, ваше сиятельство. Сотня к походу готова.
— Ну и молодцы! — кивнул старик.
— Джигиты рвутся в бой, ваше сиятельство! — вольно, громко продолжал Азамат. — Все мы хотим скорее разбить хранцузов, освободить Ра-асейскую землю от иноземцев и вернуться на родной Урал. — Он нарочно коверкал слова, играя дикого башкира. — Лошадей выгуливали на лугах, да вот беда, ваше сиятельство, кочевья-то у нас отрезали, земли и пастбища в обрез, и-ииэх, где былые просторы! — застонал он.
«Ну погоди, в походе я тебя приструню за длинный язык!» — подумал с угрозой Кахым.
Но князь не рассердился, он и сам знал, что за эти десятилетия башкирские земли расхищались беспощадно.
— Кахым, голубчик, — совсем не по уставу обратился он, — распускай новобранцев, пусть простятся с родными, и доброго вам пути в Нижний!
Кахым махнул рукою, командиры полков и сотники повторили его приказ уже по-башкирски, стройные линии полков и сотен сломались, джигиты со смехом, с веселыми разговорами разъехались с плаца.
За крепостью, на берегу реки раскинулся шумный табор, будто забушевал сабантуй, но не весенний, не праздничный, а по-осеннему унылый, с расставанием, со слезами. Пылали костры, в котлах варилась нагульная летняя конина, шумели самовары, арбы и повозки стояли впритык, бегали с визгом и лепетом дети, лежали на паласах старухи.
Вездесущий и всезнающий Азамат нахально догнал Кахыма, шепнул с седла, что все семейство Ильмурзы в полном составе прибыло и дожидается с нетерпением свою гордость, свое счастье, свое горе — ближайшего и непосредственного помощника генерал-губернатора Кахыма.
— И Танзиля с ними!
Кахым гневно зашипел, показав плечом на едущего с добродушной улыбкой на морщинистом лице Григория Семеновича, свита гарцевала на отличных, застоявшихся в оренбургских конюшнях лошадях вокруг.
«Из-за одной Танзили ты искал мою семью! Не обо мне тревожился — о себе, наглец!..»
И, пришпорив коня, догнал князя.
Григорий Семенович пообедал у коменданта и уехал в город, поблагодарив Кахыма за рачительную службу.
Теперь и Кахым смог поехать к своим.
У самовара на паласах сидели, полулежали разомлевшие от обильного угощения джигиты, а вокруг них хлопотали матери, жены, тетки, сестры, и плакали, и осыпали нежными словечками, и совали в рот то мясо, то пряники, а в торбы — полотенца, корот, казы. Со всех сторон слышалось:
— Отец, береги себя на войне! Справедливо говорят — береженого Аллах бережет!
— Сыночки, милые, держитесь друг за друга крепко, нерасторжимо — если что, помогайте, выручайте!
— Дитятко, улым, откуси от этой лепешки, освященной нашим муллою, а всю ее спрячу в сундук — приведет тебя обратно в родной дом!
— Жена, ты обо мне не плачь, не тужи, не горюй!
— Как же мне не плакать, отец, — не на свадьбу, не на базар уезжаешь, на кровавую войну.
— Откуда взялся этот шайтан Ополеон-Наполеон?
— Ты о нас не беспокойся, вытерпим, вытянем как-нибудь, а вернешься живым-здоровым, последнюю овцу принесу в жертву!..
Ильмурза приехал с семейством, с челядью на двух тарантасах, да еще продукты и котлы на телеге, — как же! — старшина юрта… Кахым обнял отца и мать, Танзиле и Шамсинур пожал руку, подхватил на руки подбежавшего с блаженным визгом сына.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Приехал отца на войну проводить?
Ошалевший от счастья Мустафа улыбался, прижимаясь к широкой крепкой груди Кахыма, — его отец всех важнее, командует таким большим войском.
И Сажида о том же думала и с гордостью, и с волнением.
— Ой, улым, какая у тебя беспокойная служба! Да разве это мыслимо — управиться с таким громадным войском? Смотрю и дивлюсь — сколько всадников!..
Ильмурза сказал по-обычному сухо:
— А мы тебя заждались, поди, вся стряпня либо пригорела, либо выкипела!
Мать вынула из кармана бархатного камзола чудотворный амулет: тряпичный мешочек с молитвами, спасающими величием Аллаха от ранения, болезней. Вручила, прослезившись, Кахыму:
— Храни как зеницу ока — от всех бед спасает!
Но сын даже не поблагодарил ее за материнскую заботу, вертел головою, озирался, наконец нетерпеливо спросил:
— А где же Сафия?
Теперь и Сажида спохватилась:
— Сафия! Сафия-а-а!..
— Да вон где она, — показала Танзиля.
Жена стояла в стороне, за возами, полуобернувшись. Кахым скорыми шагами подошел к ней.
Сафия одета богато: платье с широкими оборками, бархатный камзол, на голове меховая шапка, на груди хакал — нагрудник с серебряными монетами в несколько рядов, в ушах серьги, на руках браслеты.
Когда муж приблизился, она молча шагнула и прикрепила к его мундиру несколько крупных серебряных монет, заговоренных знахаркой, и прошептала молитву о спасении души и тела в военной сече.
Кахым взглянул на нее и против воли вздрогнул: глаза у жены провалились, окаймленные синими дугами, опухли от слез, щеки ввалились.
— Да что с тобой?
— Возьми меня с собой! — еле слышно, но твердо, прочувствованно проговорила Сафия.
— Куда?
— В поход.
— Ты с ума сошла! — воскликнул Кахым. — Война — не сабантуй!
— А почему же другие джигиты берут жен с собою?
— То — другое, то деревенские, они в походе и кашевары, и возницы! А ты — дочь тархана. Нежная, балованная. Что скажет твой отец — мой тесть? Он же сам уходит с башкирскими полками.
— Что мне до отца! — фыркнула Сафия: прежде она никогда так непочтительно о нем не говорила. — У меня своя жизнь, а у него своя… свое горе.
— Хватит, не смеши людей! — сказал Кахым строже.
— Я не вынесу разлуки, — непримиримо, с горящими мольбою глазами продолжала Сафия. — Умру от горя. Башкирские женщины испокон веков сражались рядом с мужьями — и стреляли из лука, и метали копье на скаку.
— Расти сына, моего Мустафу, а на войне мы и без тебя обойдемся! — строго сказал муж.
— Ты меня не любишь! — всхлипнула Сафия. — Ты меня никогда не любил!
— Сама не понимаешь, о чем болтаешь!
— Нет, понимаю, не любил!
— Мне некогда заниматься болтовней, хватит!
— Не любил!..
Кахым закусил губу, чтобы не выругаться, и отошел.
А Ильмурза тем временем обряжал боевого коня сына — положил на спину новый войлочный подседельник, сверху накрыл попоной, поставил старинное седло с серебряными стременами, подтянул подпругу, к седлу прикрепил кожаные тороки с порохом, пулями для пистолета, с продуктами. Все узелки и петли проверил на прочность, строго-настрого наказал ординарцу:
— Седлай, как я заседлал. Видел? А если не станешь стараться, то после войны у меня с тобой будет особый разговор.
— Видел, агай, видел, все буду делать по-вашему, — рассыпался в заверениях парень, а сам-то подумал: вернуться бы живым с войны, а твоих угроз не испугаюсь…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
На лугу собрались самые почтенные аксакалы, окруженные куранетами и певцами-сэсэнами из тех кантонов, откуда пришли новобранцы.
«Пожалуй, пора начинать!» — сказал себе Кахым.
Настроение у него испортилось — ему было и жаль жену, и говорить с ней иначе он не умел… С малых лет вбивали ему в голову, в душу: ты — мужчина, ты — джигит, а значит, ты и хозяин, и властелин в семье, владыка своей жены. В эти последние минуты перед расставанием он расчувствовался: «Не принес я тебе, бедняжка, счастья. Толком и не пожили вместе после свадьбы. И вот опять уезжаю. И Аллах знает, вернусь ли?..»
