И аксакалы приуныли, переглядывались, перешептывались, а мулла внимательно рассматривал потолок, как бы погрузившись в молитвенное единение с Аллахом.
Наконец старик посмелее сказал, пряча глаза:
— Совсем обнищал народ.
Кахым, живя привольно, на полном офицерском обеспечении, в столице, и не предполагал, что башкирская деревня так обнищала. Э-э, хитер-хитер князь Волконский — назначил своим уполномоченным по призыву Кахыма, чтобы все сделать башкирскими руками!.. Нет, Волконский решительно умнее, чем о нем думают в Министерстве и петербургских салонах. И проклинать станут в аулах не генерал-губернатора, а своего же Кахыма. Где же выход? Тянуть с формированием полков? Кахым не пойдет на это. Башкиры не оставят в беде русских братьев по оружию.
— Понимаю, все понимаю, аксакалы, — глубоко вздохнул Кахым, разводя руками, — но орды Наполеона топчут русскую землю. Вон, до Москвы уже доползли!.. — При этих словах Ильмурза свел брови, мулла горестно простонал, а старцы опять закивали — единственное средство выражать свои чувства. — Надо помогать армии, надо затянуть потуже пояса.
— Война без жертв не бывает, улым, — сказал нравоучительно Ильмурза. — Сам воевал, знаю. И мы готовы терпеть…
Он строго взглянул на муллу, и Асфандияр, поняв его безмолвный приказ, откашлялся и подхватил:
— Что суждено испытать русскому народу, то и мы перенесем. Русская деревня, полагаю, тоже лишилась корми льца-мужика, и платит подати, сдает зерно.
— Справедливы твои слова, святой отец, — сказал Кахым. — Только что проехал приволжскими селами — оскудение!..
Этот разговор не мешал гостям усердно попивать густо заваренный чай и набивать утробу жирными сочными кушаньями — нищета дому старшины юрта не угрожала.
Мулла, поглаживая заметно поднявшийся живот, счел необходимым дополнительно упрекнуть Азамата:
— До чего ж ты неотесанный малый!
— Таким уродился, хэзрэт, — пожал плечами втайне польщенный этим укором Азамат.
Вдоволь полакомившись кониной и китайской травкой, старцы поблагодарили хозяина за радушие и поползли по домам, шумно расхваливая Кахыма — не загордился, учтивый.
Мулла задержался, а когда зашагал к дому, то за ним семенил служка с увесистым мешком — Ильмурза знал, что служителю Всевышнего полагается тучная мзда.
Кахым проводил старцев и муллу и хотел уже идти в горницу к изнывавшей от радости встречи и от нетерпения жене, но его позвал с крыльца Азамат.
— Ты еще не ушел? — и удивился, и нахмурился Кахым.
— А я вот его скалкой! — пригрозила Танзиля, собиравшая посуду и чашки.
— Дело срочное, неотложное, братец Кахым, — умоляюще произнес Азамат.
— Завтра утром приходи! — крикнула Танзиля.
— Нет, кустым, ты мне сегодня нужен, выслушай, не обессудь, — настаивал Азамат, не обращая внимания на угрозы раскрасневшейся Танзили. — Русские говорят, куй железо, пока горячо.
— Ты не русский, а башкир! — прокричала из горницы сквозь открытую дверь Танзиля.
Кахым понял, что от Азамата не отвязаться, и кивнул: дескать, говори.
— Кто назначает командиров полков?
— Здесь генерал-губернатор, а там, — Кахым показал вдаль, — командующий армией.
— А сколько в полку сотен джигитов?
— Пять.
— Я согласен быть сотником, — хладнокровно заявил Азамат. — Поставь меня сотником.
«Ничего себе птица…», — подумал Кахым.
— Это самая подходящая для меня должность на войне! — невозмутимо продолжал Азамат.
— В Девятом кантоне сотники уже назначены.
— Возьми меня с собой и назначь сотником в другом кантоне!
— Я же ничего еще не знаю о положении в других кантонах, — уже начиная злиться, сказал майор. — Соберутся призывники в округах, там видно будет[37].
— Возьми меня к себе в полк!
— Да нет у меня никакого полка.
— Кахым-турэ, верь мне — стану сотником и твоей правой рукою, опорой, выполню любой приказ, скажешь — иди на смерть, и пойду!
Кахыма и бесило, и растрогало это беззастенчивое домогательство Азамата.
Танзиля вышла из горницы с пустым самоваром и завопила:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Ты еще не ушел, нахал? Совесть-то у тебя осталась?.. Молодая жена мечется на перине, ждет мужа, извелась за два года…
— Разберусь в кантонах и округах и замолвлю за тебя слово, — пообещал Кахым, повернулся и пошел по коридору.
— Спасибо, кустым, вечно буду твоим джигитом! — И Азамат бросился с крыльца бегом, хлопнув калиткой.
— Сорвиголова! — невольно восхитился им Кахым.
— Не сорвиголова, а срамная голова! — возмущенно сказал, выходя из горницы, Ильмурза. — Не хотел мешаться в твои служебные дела, сын, но сейчас все же скажу: не к лицу такому высокому начальнику, коим являешься ты, раздавать обещания направо-налево. Как почувствуют твою доброту, так и оседлают… Этот Азамат нахал и бунтарь.
— Не хотел сразу власть показать, — объяснил Кахым.
— Сладким уговорам Азамата верить нельзя! Сомнительна его покорность властям. Ручаюсь, в нем таятся злые замыслы.
— Учту твой совет, отец, — миролюбиво сказал Кахым, чувствуя неимоверную усталость.
Но Ильмурза уцепил его за пуговицу бешмета и еще долго бубнил о том, что народ распустился, молодые непочтительно относятся к старшине юрта, к мулле, и что с ними надо держаться надменно, командовать строго, требовать, и что ему следует резко отвергать все просьбы, даже самые смиренные.
Когда Кахым добрался до горницы, то за окнами уже пробуждалось раннее утро, прохладное, еще бесцветное. Сафия лежала разметавшись, сбросив одеяло. Прильнув к мужу, она жарко шепнула:
— Заждалась…
Но Кахыма уже сморила неодолимая сладкая, тягучая, как мед, дремота.
21
За два дня Кахым управился на территории юрта, проверил тщательно каждого призывника, его лошадей, лук, стрелы, копье. И со спокойной совестью отправил их на сборный пункт округа.
— Завтра уезжаю, — сообщил он семейству за трапезой.
— Дела требуют, значит, уезжай, — согласился отец, а Сафия стремглав побежала в горницу, рухнула на нары, заревела в голос: «Что за муки такие! — не мог с женою побыть-помиловаться неделю-другую, с сыном поиграть, повеселиться… Велико мне счастье — гордиться его золочеными погонами. Вышла 6 замуж за купца, так он бы глаз с меня не спускал и на базары, на ярмарки бы возил в тарантасе, на тройке… Ой-о-о, нет горше судьбы офицерской жены».
У Сажиды сердце разрывалось от горя, что не погостил подольше сын, но она сочла необходимым сделать снохе внушение:
— Грех роптать на судьбу. Война идет, война. Да на обратном пути в Оренбург он еще заедет на ночку, я его попрошу.
Кахыма и самого тянуло понежиться с женою на перине, позабавиться с крепеньким умным Мустафою, но звякнули бубенцы под дугою, пора в путь, военная служба действительно беспокойна и в мирные-то годы, а теперь и служить, и жить надо по-военному. И он простился с отцом-матерью, поцеловал в горнице, не у ворот, жену, кивнул Танзиле и Шамсинур, прижал к груди сына и полез в тарантас.
Филатов, на коне, спесивый, как обычно, гаркнул, словно командовал сотней:
— Па-а-а-ашел! — И приложил руку к козырьку, отдавая честь Ильмурзе.
И начались для Кахыма изнурительные дни разъездов по кантонам, разговоров со старшинами, с аксакалами, с призывниками, строгих инспекций и в стрельбе, и в рубке лозы, и в верховой езде.
Его радовало, что всюду его встречали с почетом, беспрекословно выполняли даже не приказы — просьбы.
«Я еще ничего не сделал существенного, имя мое — Кахыма Ильмурзина — скачет на лихом коне впереди меня по аулам. Почему мне верят?.. Видимо, потому, что я башкир, свой, и в военном чине, сын старшины, ветерана турецкой войны. Но и до моего приезда князь Волконский успешно формировал башкирские полки. Благородный он человек, моего отца возвеличил, присвоил ему звание личного дворянина. И меня послал учиться. И молодой князь Сергей — благородный, с уважением относится к малым народам».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
