От Лубянки до Ильинки идти было недалеко - и Устин, можно сказать, пролетел это расстояние, не глядя по сторонам. А на самой Ильинке человеку истинно православному и незачем вправо-влево таращиться, потому что один соблазн. Высаживаясь из карет, щеголихи задирают юбки чуть ли не до самых подвязок - такое действие называется «ретруссе», пространно говоря - умение искусно показать ножку. Или молодые девки, служащие в лавках, то и дело проносятся мимо со шляпными картонками и свертками, тоже - в коротких юбках, чуть ли не икры на бегу видны, и косынки на груди лишь для вида - они решительно ничего не прикрывают.
Опять же, голоса. Такого наслушаешься - уши вянут. Хотя все больше по-французски, но ведь нетрудно догадаться, о чем толкует молодой вертопрах смеющейся вертопрашке, держа ее при этом за руку и заглядывая туда, где нарочно для привлечения мужских взглядов к ложбинке между грудями, топорщится большой шелковый бант.
Приближаясь к нужному месту, Устин и рад был бы заткнуть уши, да только обе руки были заняты мешком. И потому он издалека услышал пронзительный голос:
– Попробуй, дяденька! Слаще мамкиной титьки! Попробуй, не погнушайся! Своими ручками стряпала!
Устин несколько удивился - Ильинка была местом французских и немецких модных лавок, тут съестным на перекрестках не торговали. Но, чем ближе он подходил, тем громче звенел дерзкий голосок.
И наконец Устин увидел торговку. Она пренагло устроилась со своим хозяйством у Николаевского храма, что близ Ильинских ворот. Перед ней на перевернутой корзине, покрытой полотенцем, была кучка некого, издали неразличимого товара, а рядом толпилась молодежь - почему-то главным образом мужского пола. Устин, вынужденный волей-неволей пройти мимо, скосил глаз и увидел такую картину.
То ли на низкой скамеечке, то ли на чем ином сидела, широко расставив колени, странно вырядившаяся особа. На ней было шелковое платье прелестного персикового цвета, в котором впору придворный бал открывать, сильно вырезанное на груди, медальон с портретом, сверкающий золотом и драгоценными камнями, а голова повязана платком по-простому, узлом вперед, с бойко торчащими хвостиками. Молодежь, собственно, не столько покупала, сколько сверху вниз таращилась в декольте.
Торговка подняла голову, Устин увидел веселые раскосые глаза на круглом личике и ахнул.
– Так что, дядя, берешь? - спросила Дунька. - С тебя копейка!
Тут же она схватила ножик, задрала юбку и достала из-под себя, из какого-то хранилища, горячую пареную репку. Протянув ее на кончике ножа, Дунька стрельнула глазами в сторону, невольно поглядел туда и Устин. Он увидел стоящую карету с распахнутой дверцей. В карете сидел пожилой вельможа и очень неодобрительно глядел на Дунькину торговлю.
– Только ли репой торгуешь? - задирали Дуньку парни, приказчики и сидельцы из модных лавок. - Бабьим товаром не промышляешь?
– Всем промышляю! - бойко отвечала она. - А у тебя денег хватит ли?
– А почем товар?
– А выставь мне за мой бабий товар сорок шестов собачьих хвостов да сорок кадушек соленых лягушек! И по рукам!
– Потрогать надо, хорош ли товар! - не смутившись, отвечал красавец-приказчик.
– Товар добрый, первого разбору! - совсем раздухарилась Дунька. - Чего трогать? Бери, не глядя!
Все это прекрасно слышали и Устин, и вельможа в карете.
Вельможа с ловкостью молодого щеголя выскочил и подошел к ней.
– Фаншета, довольно дурачиться, - сказал негромко.
– Я не дурачусь! - обиженно отвечала она. - Ты, сударь, сам послал меня торговать пареной репой и тем на пропитание зарабатывать! Нешто я против твоего слова пойду? Эй, молодцы, налетай, разбирай пареную репу, мое прокормление! Копеечка к копеечке - глядишь, и не пропаду!
– Фаншета, коли ты немедленно не бросишь свои дурачества и не пойдешь в дом…
– И что? - спросила Дунька. - Отправишь меня поискать ветра в поле? Нет, голубчик, не давши слова - крепись, а давши - держись! Сам велел репой торговать, а теперь на попятный? Я твое слово полностью исполню! Я до той поры тут с пареной репой под юбками сидеть стану, пока не заработаю на пропитание не хуже твоего! Тут, сударь, Ильинка, тут моему товару цену знают!
Вельможа повернулся, сделал несколько шагов до кареты, оттолкнул желавшего ему помочь подняться лакея, сел и приказал себя везти прочь.
Дунька проводила карету взглядом.
– Ну, посмотрим, кто кого… - прошептала она.
Устин стоял в сторонке, ничего не понимая.
Дунька опять залезла к себе под юбки, добыла другую репу и откусила от нее хороший кус.
– Так срядились, что ли? - спросил приказчик.
– С другими сряжайся, мне недосуг. Видишь - ем, - с набитым ртом выговорила она.
Ела Дунька неторопливо, а Устин все стоял и глядел, не разумея, чем же этакая торговля может кончиться.
Наконец к церкви подъехала карета, оттуда выскочил пожилой вельможа и подошел к Дуньке.
– Весь твой товар беру, - сказал он, кинув ей на колени нечто блестящее. - Ну, теперь довольна?
Дунька выпростала из шелковых складок ожерелье с большим круглым фермуаром.
– Хоть и не парижская работа, однако камушки знатные, - заявила она. - Срядились! Мне - камушки, тебе - репа!
И, вскочив, подвинула к нему ногой корзину, в которой стоял укутанный в тряпки горшок. Затем она, не оборачиваясь и совершенно не беспокоясь, как вельможа будет разбираться с горшком, направилась к дому, на пороге которого ее ждала молодая горничная. На ходу Дунька стащила с головы простецкий платок, явив Ильинке хоть и помятую, однако ж модную прическу, отдала его горничной и вошла в дом.
За ней двинулась такая процессия: впереди - ничем не обремененный вельможа, за вельможей - лакей с корзиной, откуда торчали тряпки, а уж за лакеем - Устин с мешком денег.
– Diablesse… - бормотал вельможа, хотя невольно улыбался.
– Ишь, чертовка, - ворчал лакей.
– Господи, спаси и сохрани, - тихо твердил, собираясь с силами, Устин.
Народ, прекрасно разобравшись в смысле этой комедии, проводил Дуньку и ее свиту молчанием. Хохот раздался уже потом.
Устин уж совсем было вломился в дом, но был задержан горничной. Он попытался объяснить, что должен видеть хозяйку по важнейшему делу, но горничная была непреклонна: барыня с барином сейчас никого принимать не станут, так что извольте жаловать попозже.
К счастью, на Устина обратил внимание добродушный калмык-привратник Филимон. Старик скучал в этой должности изрядно, и потому стал расспрашивать Устина в надежде, что тот согласится посидеть с ним немного в его каморке. Устин и согласился, о чем вскоре несколько пожалел - Филимон, изругав тот способ заваривания чая, который принят в Москве, предложил свой, известный с далекого детства. Устин опрометчиво согласился и вынужден был употребить вовнутрь смесь горячей воды, чайной заварки, муки, соли и масла. Хорошо хоть, Филимон дал закусить баранку.
Некоторое время спустя вельможа быстро проследовал к дверям, и калмык еле успел выскочить, чтобы достойно их отворить и поклониться хозяйской спине.
Устин, быстро перекрестясь, чуть ли не бегом устремился в Дунькины хоромы.
И тут же раздался знаменитый перезвон - в Николаевском храме, что стоял неподалеку, в Юшковом переулке, были знатные колокола, в честь которых он и получил прозвание «Красного Звона». Кто их отливал, как они в храм попали - старожилы не помнили, но знали, что и деды их, и прадеды радовались тем колоколам, особливо на Святой неделе, когда вся Москва звенела и можно было, сравнив, убедиться: наши - лучше всех.
Устин принял это как знак, поданный свыше, и воспарил душой - до того воспарил, что чуть с лестницы, споткнувшись, не полетел.
Он вошел в ту самую гостиную, где обучал Дуньку игре в рулетку, и увидел эту самую рулетку на нарочно для нее купленном столе. Вот только она была прикрыта большим платком, чтобы не пылилась, но и под платком исправно обрисовывались очертания огромной деревянной чаши.
Дунька, выпроводив господина Захарова, которого ей удалось удержать при себе довольно рискованным способом, была неодета - в нижних юбках да шали поверх всего, и собиралась сесть к карточному столику, разложить пасьянс, когда услышала на лестнице шаги. Эти шаги остановились в гостиной.
Решив, что содержатель позабыл то ли сказать важное и неприятное, то ли сунуть в карман табакерку, она поспешила навстречу. И сильно удивилась, увидев незнакомое восторженное лицо.
Оказавшись не по своей воле на службе в полиции, Устин был вынужден обрить бороду, не пощадило начальство и усов. И открывшаяся физиономия его мало обрадовала - бело-розовое личико вечного мальчика, правда, хорошо выкормленного мальчика. Огорчило его и то, что мундир сидел на нем весьма неуклюже - не то что на стройном, широком в плечах, тонком в перехвате Федьке или на осанистом Тимофее. Еще доставили огорчение ноги - он привык к долгополой одежде, а тут, извольте радоваться, кафтанишко по колено, видны чулки, которые постоянно сползают.
