Она тоже вышла.
– Пойдем, - сказала она.
И первая вошла в свою модную лавку.
Катиш ублажала покупательницу, и они только обменялись взглядами. Тереза тут же прошла в задние комнаты, Мишель - за ней.
Там, в задних комнатах, было немало товара. Тереза сбросила наконец накидку и села на стул.
Товар был свежий, две недели как с кораблей. Если даже отдать его в соседние лавки по своей цене - и то получится немало.
– Что ты задумала? - спросил Мишель.
– Я продам лавку, и мы уедем, - ответила она. - Молчи, ради Бога. Мы поедем в Санкт-Петербург, сядем на корабль, нас не догонят.
– Нет. Я не могу. Если я не плачу долгов - то кто же я тогда? - спросил Мишель.
– А если ты делаешь долги, не заботясь, как их будешь отдавать, - кто же ты тогда? - вопросом на вопрос ответила Тереза.
– Нет, нет, я никуда не поеду, любовь моя, это было бы для меня бесчестием…
– Значит, чтобы спасти твою честь, я должна лечь в постель к обер-полицмейстеру?
– Этого никто не говорил! И тише, ради Бога! Катиш услышит…
– Я ничего не понимаю, - взявшись за виски, сказала Тереза. - Мишель, я не понимаю - ты все еще любишь меня? Это и есть твоя любовь?
– Я люблю тебя и никому тебя не уступлю, - очень тихо ответил он и опустился на колени. - Любовь моя, все не так ужасно, ничего не случится, если ты встретишься с обер-полицмейстером и просто поговоришь с иим. Тереза!
Он обнял ее и зарылся лицом в кружево на ее низко открытой груди. И Тереза обняла Мишеля, прижала к себе его голову. Все смешалось, все спуталось…
Но не он ей, как следовало бы из ее почти материнского объятия, - она принадлежала этому человеку душой и телом. Именно потому, что была старше и что от нее столь многое зависело. Она была связана по рукам и ногам своим чувством, которое и сама бы не рискнула сейчас назвать любовью.
И настала тишина.
Та тишина, о которой Тереза мечтала когда-то, - без малейших попыток музыки восстать из глубин памяти и заполнить изнутри голову, сердце, душу.
Но была она безрадостна, потому что тишина и пустота не всякий раз оказываются наградой после трудного дела и пакостного куска жизни. Их, вместе или поодиночке, даже с тупиком порой не сравнить: забредя в тупик, постоишь в задумчивости перед каменной стенкой в версту высотой, почешешь затылок и повернешь обратно. А Тереза не видела стенки, она знала - движение вперед возможно. Если бездумно послушаться Мишеля и господина Перрена, если довериться им и, закрыв на все глаза, пересечь этот отрезок своей жизни, то, может, все получится не так уж плохо.
В тупике Тереза уже побывала.
А в пространстве, где движение возможно, даже необходимо, но не видишь далее собственного носа и не можешь повернуть назад, - еще нет.
И, хотя лишь в этом пространстве она могла сидеть, не слыша посторонних голосов и прижимая к себе голову коленопреклоненного Мишеля, ей все яснее делалось, что счастье невозможно, любовь невозможна, музыка - и та невозможна. Еще день, еще неделя самообмана - а потом смерть покажется желанной и прекрасной.
* * *
Конечно же, Устина, пропавшего с целым мешком денег, искали, бегали к нему домой даже, но никому и в голову не пришло заглянуть к Дуньке.
Велико же было удивление архаровцев, ночевавших на Пречистенке, когда наутро они обнаружили дожидающуюся у запертых ворот Дунькину карету с нарисованными купидонами, а в карете - Устина со здоровенным топором.
Его тут же, наскоро выслушав, привели к только что проснувшемуся Архарову.
После визита Терезы Виллье Архаров был так угрюм, что Яшка-Скес, тот еще архаровец, бывший мортус, впихнул бывшего дьячка в дверь, прямо в объятия Никодимке, и был таков.
Устин и без того чувствовал себя неловко, а как Архаров на него рыкнул - и вовсе растерялся. Заикаясь и спотыкаясь, он рассказал, что ночью пришел погубитель рулетки, но ушел, слава Богу, несолоно хлебавши. Как он сам оказался ночью возле рулетки - промолчал, добавил лишь, что справиться со злодеем, связать его и доставить в полицейскую контору не мог по своему слабосилию, а нечаянно отнял топор, который и предъявляет.
Архаров уставился на колун и невольно присвистнул.
– Дурак я, - сказал он, не смущаясь присутствием подчиненного. - Не посадил молодцов в засаду. Да кто ж знал, что они сразу в атаку пойдут, мать их стоеросовую через горку с присвистом?
Архарову казалось, что после ночной погони и убийства Степана Васильевича шулерская шайка непременно должна затаиться. А она перешла в наступление, да еще таким простым способом!
Отправив Устина завтракать в людскую, Архаров потребовал к себе Никодимку и к тому часу, как проснулся Левушка, уже был готов ехать на Лубянку.
В сенях особняка его ждал Фаддей с мешком.
Фаддей был немногословен, вручил зашитый мешок со словами, что барыня-де возвращает и просит впредь подарков не слать, и тут же вышел. Архаров в сильнейшем недоумении позвал его, но Фаддей быстрым шагом подошел к карете, взобрался на козлы и укатил.
Архаров потеребил мешок, но не понял, как он открывается. Мешок был сильно похож на тот, который привезла Тереза, - и, вдруг поняв это, Архаров завертелся, ища, куда бы его положить, чтобы от него избавиться. Увидел стул у стены, подошел, шлепнул на него мешок и отвернулся. Мешок исчез из виду - на душе малость полегчало.
Тогда Архаров обернулся, чтобы первого же из архаровцев, кто спустится в сени, готовый вместе с командиром ехать к Рязанскому подворью, отправить к Дуньке дознаваться - что там такое произошло и с Устином, и с мешком, и с ворами, и с рулеткой.
Это оказался Тимофей. И одновременно со стороны людской появился Устин.
Архаров всучил Тимофею мешок, прикрикнул на заартачившегося было Устина, послал лакея Ивана, готового уже занять место на запятках, к себе наверх - за топором, и Тимофей, вооруженный двумя этими предметами, и имея при себе горестно вздыхающего и невнятно бормочущего бывшего дьячка, полчаса спустя уже стоял у Дунькиного дома, колотя в дверь.
Его допросили в окошко, потребовали почему-то рассказать про внутреннее расположение архаровского дома, особенно поблизости от хозяйской спальни, убедились, что он доподлинно архаровец, впустили, и тогда лишь он обнаружил, что взбудораженный Устин не сказал самого главного - что преступник, убегая, успел вбить длинный нож под ребра старому привратнику.
– Господи Иисусе! - сказал Тимофей. - Лето ж на дворе! Надо скорее выносить тело на холод! С ума вы тут все сбрели!
Все - это были Дунька, Агашка и стряпуха Саввишна, которая ночью, увидев тело Филимона, безмолвно лишилась чувств и была обнаружена в потемках не скоро.
– Так архаровцев ждали, боялись трогать, - объяснила Дунька. - Может, какая примета важная сыщется.
– Это разумно, а только сейчас надобно его забрать из дому, - решил Тимофей. - Отвезем к нам в мертвецкую. Не то бабы набегут, увидят, что он ножом заколот, слухи пойдут - так, что ли?
Дунька кивнула. После скандала с господином Захаровым ей только недоставало, чтобы он узнал про убийство в доме из-за рулетки. Тимофей же понимал, что такие слухи могут привлечь светское общество к опасной игрушке рулетке, а могут и всполошить, что отнюдь не пойдет на пользу архаровской ловушке… если ей вообще теперь что-либо может пойти на пользу…
Решили перенести завернутое в старую Фаддееву епанчу тело в карету. Тимофей с Фаддеем взялись за это дело, Устин же тем временем разложил на карточном столике письменные принадлежности - небольшой пенал и чернильницу он всегда имел при себе, а бумага нашлась у Агашки, припасенная, чтобы вертеть папильотки.
Фаддей, получив от Устина записку, адресованную безвылазно сидящему в полицейской канцелярии Абросимову, повез тело сперва на Лубянку, потом на съезжий двор, в мертвецкую, а Тимофей, пройдя по всему дому и всюду заглянув, расположился в Дунькиной гостиной по-царски, в богатом кресле, и первым делом посмотрел долгим взглядом на хозяйку.
Дунька молчала. Молчал и Устин, держа наготове перо.
– Сейчас я тебе вопросы буду задавать, сударыня, а ты - отвечать, - сказал Тимофей. - Часто ли случается, что ты ложишься спать, не проверив, все ли двери на запоре? Устин, записывай.
– А для чего? Нужды не было, - тихо ответила она. - Филимонушка за этим строго смотрел.
– Однако ж недосмотрел, - возразил Тимофей. - Часто ли он по старости и забывчивости оставлял на ночь двери открытыми? И кто про то мог знать?
Дунька подняла голову.
– Забывчив он не был, это ты, сударь, неправду говоришь. Что ему ни прикажешь - все помнил, все исполнял.
– Тогда у меня иной вопрос. Откуда у вас в хозяйстве этот Филимонка взялся? Устин, пиши все в точности.
Дунька выпрямилась. Ей чем-то не угодила холодная Тимофеева рассудительность.
– Когда господин Захаров изволили меня на содержание взять, тогда же ко мне была приставлена прислуга - Агашка, горничная, кучер Фаддей, кухарка Саввишна и Филимонушка, - предерзко заявила она. - Пиши все точно, писарь. И поскольку госпожа Захарова про меня знать не должна была, как всякая венчанная жена про мартону, то прислугу господин Захаров взял такую, о которой она и не ведала. Он незадолго перед тем схоронил родственницу, как звали - не помню, а сказывал, будто вроде троюродной тетки, и по завещанию получил трех душ из дворни. Завещание он от госпожи Захаровой как-то утаил, а двух из них ко мне приставил, Фаддея и Филимонушку. Ну, записал?
