Облокачиваюсь спиной на стену. Холодная. Поворачиваюсь. Это не стена, а окно. За ним дождь. Смотрю вниз. Там люди. Как муравьи, но ленивые и с зонтиками. Огни в коммерческих ларьках. Белые шапки цветов. И в такую погоду!.. Люди суетятся, ходят далеко внизу, копошатся. Пытаюсь понять их возню. И курю. Курю. Курю. И моросит дождь. Свет на шершавом асфальте. Сейчас бы раздавить их всех ногой. Всех. И не будет возни. Будет покой. И я смогу думать. О них. Но только пусть они не суетятся. Пусть полежат. Отдохнуть. За них буду думать я. И курить, курить, курить.
— Экш! Ты что тут делаешь? — за спиной.
Оборачиваюсь. Это Мила. Опять она.
— Смотрю в окно.
— Зачем?
— Почему ты не спрашиваешь, зачем я дышу?
— Не понимаю… О чем ты?
Смотрю ей в глаза. Да, действительно. Она не понимает. И не поймет. Может быть, это и хорошо. Будет вот так смотреть и не понимать.
— Мил, ты можешь полюбить газовую плиту?
Я буду считать до пяти, потом она ответит.
— Не знаю. Не пробовала.
Она приняла правила игры.
Значит любовь плиты тебе равнодушна?.. Ей грустно и хочется плакать от этого.
Я подхожу к плите и открываю духовку. На противне сгоревшие куриные окорочка. Я отламываю себе кусочек и запихиваю его в рот. Соленая корочка скрипит на зубах.
— Так мило, — ее лицо улыбается. Святая простота.
— Так больно, — отвечаю я. — Ей больно.
За окном скребется дождь.
Дым костра съел листву плотным облаком грез.
За окном. за окном. За окном. За окном. За окном.
Я отламывая себе еще кусочек курицы.
Мила молчит. И смотрит на меня. Она готова слушать. Хорошо, говорю я себе и начинаю лепить образы в голове. В начале я делаю это нескладно, слова нелепы. Они льются с моего языка и я жонглирую ими не совсем умело, так, что иногда роняю их на пол. И не могу поднять, боясь рассыпать остальные. Так было всегда. Но хмель как замазка уничтожает все изъяны моей речи. И вот я уже поэт (или прозаик — не важно). Главное — меня слушают, а я наслаждаюсь этим. И пусть ерунда все, что я говорю, пусть все это бред, который выветрится с утренним похмельем, но говорю то я от души. Пусть и неловко, как настоящий мастер, но на пределе чувств.
— Красота умирает. Остается грусть. В нее можно играть, но …
— Вы тут! — дверь приоткрыта, в щель просовывается голова Мити. Глаза совсем маленькие и блестят, как кусочки слюды. На них можно поскользнуться и упасть. Я отвожу свой взгляд. И молчу. Мне лучше молчать.
Митя смотрит больше на Милу, чем на меня и тоже молчит.
Лучше опустить глаза.
— Ну ладно, — Митя уплывает в коридор, закрывая дверь. Я никогда не мог его понять. Наверное, это правильно, ведь понять — значит упростить.
Мила смотрит на меня просяще. Еще слов. Но я вижу, что она устала. Устал и я. Надо отдохнуть. Голова как чугунный котел с шариками. Они перекатываются там, трутся боками и высекают звуки: хрум-хрум-хрум… Когда пьян — нет ничего лучше, чем выпить. Я хватаю ее за руку и тащу в комнату, где слышна музыка.
Там мало света. Так мало, что его надо хватать руками и притягивать к себе. Я промахнулся и не поймал его. Однако поймал в свои объятия Милу. Музыка из магнитофона нежна и знакома. Пары танцующих качаются, как яхты при легком призе. Я прижимаюсь к Миле и отдаюсь движению волны. Волосы бьются в глаза и нос. Запах духов и парного молока. Теплое дыхание в шею.
Слишком много всего, чтобы быть правдой.
Я отталкиваю ее и включаю свет в комнате.
— Ну что?! Мы пьем или едем?!
В начале в лицах недоумение. Затем злость. Я нарушил привычный ритм. Прервал спокойное движение. Должен быть наказан… Но зеленый змий побеждает. Несколько рук тянуться к бутылкам.
Булькает жидкость в бокалах. Звук не приятен, как и вкус вина. Но это только в первый момент. Потом оно проскользнет по пищеводу в желудок и заснет на время, умасленное бутербродом с ветчиной.
— За то, чтобы лето не кончалось, — охрипшим голосом прокричал Митя. Я опять вижу его глаза. Обида утонула в хмельном угаре.
— Чтоб оно за нами мчалось, — подхватываю я.
Все пьют. Может быть не все. На мелки пролили воду из кувшина. Теперь это акварель.
— В общем, за тех, кто в этих беляшах — , резюмирует Андрюша, откусывая от пирожка с мясной начинкой.
Я смеюсь, чуть ли не до тошноты. Временами мой смех переходит на фальцет, и тогда я тогда я больше визжу, как поросенок. Это продолжается вечность. Пусть даже если она длинной в двадцать секунд.
— Танцуют все, — заплетающимся языком изрекает Вовик и нажимает клавишу «PLAY».
Танцуют все. Это tribe dance. Жесткий, бешеный ритм беспредела. 150 ударов в минуту. Двойной человеческий пульс. Жизнь в ускоренном ритме. Свет лампы дает тени на тюлевой занавеске окна. Пляшущие человечки. Кто-то смотрит бесплатный спектакль в доме напротив.
Пол дрожит под ногами. И только прерывистый ритм электронных ударных… Если на Земле еще осталась жизнь, то она в этой квартире.
Много вина.
Когда жизни надоело беситься, накатила ночь.
Спальных мест только два. Нас пять раз по столько. Я лег у окна и тут же заснул. Мне приснился … мне приснилась зима. Я сижу на балконе в шерстяных кальсонах и белой майке. Грызу черствую горбушку. Посасываю ее пригорелый бок. Во рту горько. И сладко. Немного холодно и на язык падает снег. Крупный, как кукурузные хлопья. Таит и кипит. Пар трется о спину. Эй, пивная, еще парочку! В ответ смех. Легкий и свежий, как утренняя роса. И обидно знакомый.
— Слушай, ну а Экш? Кто он? — шепот.
— Гомо.
— Нет.
— Зоо.
— Тоже нет. Не подходит.
— Моно.
В ответ знакомый смех.
— Точно! Моно! Всегда один и независим… Посмотри на него. Даже когда спит. Серьезный… Смотри! Такое впечатление, что обнимает себя руками.
— Ага.
Опять тишина. Только внизу, во дворе лает собака.
— Что-то есть хочется…
— Консервированной пингвинятины.
— Чего? Не слышу.
— Я говорю — тушку минтая бы сейчас.
— Кого? Тушку мента?
Смех. Дуэтом. Это Мила и Андрюша.
Я опять забываюсь. Ухожу в сон. Улетаю сквозняком в форточку окна. Там пыль и ужасная сырость. Болтаюсь в взвешенной грязи пока хватает сил. Хочется всплыть и набрать полные легкие чистого воздуха. Отталкиваюсь ногами и возвращаюсь в ночь. У окна.
— Мил.
— Что?
— Хочешь я тебе живот сделаю?
— Как сделаешь?
Пауза. Темнота краснеет от стыда. Маленькие иголочки тыкаются: "как? как? как?"
— Ну как все…
— Нет, Андрюша. Спасибо.
Теперь полная тишина. Разговор иссяк. Песочные часы остановились. Их не кому перевернуть.
Я ложусь на другой бок и пробую заснуть. Меня тошнит. Кто-то недовольно урчит в животе. Голова. Болит. Мозг застыл, затвердел. Можно постучать по нему карандашом.
Все равно пытаюсь заснуть. Мочевой пузырь с баскетбольный мяч.
Встаю и иду в туалет. Нет сил стоять перед унитазом. Сажусь на него. Тут же забываюсь.
Акварель подсохла на кисточке. Окунаю ее в воду. Беру зеленый и рисую степь. Рука дрожит неровным горизонтом. Степь без конца. Не единого дерева. Только трава. Хочется выть от тоски. Лошадь подо мной задремала. Но! Я бью ее шпорами в бока.
Унитаз звякнул, но как-то глухо. Только в пятки ударила боль. Встаю, застегиваю ширинку. От резкого подъема темнеет в глазах. Опираюсь на стену; жду, когда из глаз уйдет коричневая мгла.
Только теперь чувствую, что меня тошнит. Значит отравился спиртным. Хорошо, что спит Мила, а то бы сказала: "Ну вот, опять!"
Выхожу из туалета; меняю его на ванную комнату. Свет не включаю. Это не нужно. Главное — здесь я и моя боль.
Надо освободить желудок. Два пальца в рот… Твикс… Или как там говорит Андрюша… у тебя полный рот и нос кислого «АлыБашлы».
Помогло… Ныряю с семиметровой вышки. За мной ныряет Ниагара. Вода гудит в ушах. Пульс лихорадит за сто. Бум… Давление — камень на груди … и тяга … тянут за голову и ноги. В разные стороны. Желудок судорожно дергается в спазмах. Еще. И ЕЩЕ…
Свобода! Глотаю воздух воспаленными губами. Утираю сопли. Умываюсь. Холодная вода успокаивает и растворяет слезы. Делаю несколько быстрых глотков. Теперь в желудке есть новый заряд. Для очистки.
Прыжок повторяю снова и снова.
Наверное, прошел час. Может быть два. Трудно думать. Устал до смерти. Чуть живой. Выхожу из ванной и иду спать. Но застываю перед входом в комнату. Глаза давно привыкли к темноте и это не обман зрения. Мила спит. Андрюша спит… И только его рука вяло копошится под одеялом в области тела спящей королевы смеха. Она спит… Но она согласна, чтобы ее трогали!
Пошло! Почему-то пошло!
Я просто стою и смотрю. Меня не замечают. А я смотрю. Весь разбитый. Помятый в неравном поединке со своим здоровьем. Контуженный и больной. Но с эрегирующим членом.
