Обе засмеялись. Одновременно. Как будто репетировали. Если бы у меня остались силы для смеха, я заржал бы на предложение раньше — шутки не объясняют.
* * *
— Ну что, упыри, по домам? — Андрюша ежится от холода в своей легкой не по погоде куртке.
— Нет я к Роману на дачу, — отвечаю лениво.
— Ну ты конкретный типан! От спиртного уже кишки наизнанку, а опять бухать едешь.
— Да нет. Просто посидеть. Там у него сейшн крутой. Поприкалываюсь малость.
— Ехай, ехай… Что ты передо мной оправдываешься. Только я завтра вечером за подготовкой по лабе заеду. Будешь дома то?
— К вечеру буду.
— Что опять за подготовкой? — улыбается Митя.
— Да, — улыбаюсь в ответ. — Приезжай тоже, если хочешь.
— Не… Не могу.
— Ну ладно. Давай прощаться, — Андрюша протягивает руку, дрожа в ознобе.
— Так нам же по пути. Ты сам сказал, что домой поедешь.
— Домой то, домой. Да вот только в чей?
— И куда же ты?
— Военная тайна.
— Да ладно тебе, кончай прикалывать.
— Да так. К одному типу надо заехать. Часы передать. Он их у меня по пьяни забыл еще месяц назад. Только на прошлой недели вспомнил. Протрезвел наверное.
— Ну, давай!
— Давай!
И разошлись, как в море корабли.
С Митькой ныряем в метро. Вагон гудит и сотрясает мое нутро, так что опять тошнит. Еще народу битком. Преимущественно старухи. Не одной тощей старухи. Все как сардельки. Ну почему в Москве все бабки, как пончики. А говорят жрать нечего. Что они с голоду пухнут?
Опять злой, как черт. От того, что болит все. Не терплю себя таким… Больным… Слабый, как сопля. Сам себе ненавистен.
Наконец, наша остановка. Поднимаемся на верх. На вокзал.
— Ну, что? По пивку? — предлагаю я.
— Хорош! Мне утреннего хватило. До сиз пор закуска в горле плавает, — морщится Митек.
Покупаю «Жигулевского». Оборачиваюсь — Митьки нет. Вот зараза! Хоть бы окликнул, предупредил, что отойдет. Всегда так!..
Увидел его — в коммерческом ларьке сигареты покупает. Подходит. В руке — «CAMEL». Любит шикануть. А в кармане денег то осталось, наверное, до дому доехать… До стипендии еще две недели. Как живет — не понимаю. Странный.
Он добрый — как то сказала Мила.
Я знаю.
Залезаем в вагон. Не топят. Холодно, как в рефрижераторе. Кроме нас еще человек десять. До часа пик еще далеко. Потягиваю свое пивко и смотрю в окно. Грязное. Немытое. И от этого небо, как лед, посыпанный песком. Отворачиваюсь. Закрываю глаза. Поезд трогает. В желудке хорошо от пива.
Грифель скрипел-скрипел, да и сломался. Я сижу и смотрю на бумагу, где незаконченный пейзаж. Что делать — не знаю. Плюю с досады. Слюна жирная, как подтаявшее сливочное масло. Свет забирается в слюну. Ему там удобно. Свет расщепляется в цвета, обогащая спектр. Теперь у меня есть масляные краски. Буду писать ими. Ерунда, что нет кисти. Сойдет и палец.
Толкают в плечо.
Где мой маленький город? Где розовые слоны и клоуны с улыбками до ушей? Их нет? Почему?! Посмотрите, у дяденьки кровь на правой щеке! Что?.. Ах, да! Простите… Это малиновый сироп… и май… Май. МАЙ! My life.
Толкают в плечо.
Я открываю глаза. Митя встает и протягивает мне руку. Жму.
— Смотри, не проспи. А то уедешь в Голутвин.
— О'кей.
Протираю глаза и смотрю в окно. Митька вышел из электрички. Посмотрел на меня. Махнул рукой. Достал сигарету и склонился прикурить. Стекло забрызгано грязью. Видно. Плохо. Вдруг щелкнула зажигалка «Zippo». Этого не должно быть. Двойные рамы не пропускают таких звуков с платформы. Тем более, что работает компрессор. Но я явно расслышал щелчок. И это щелкнула «Zippo». Только у нее такой характерной звук. Клацкл… Пожалуйста, посмотри на меня… клацкл… Мы движемся…
Скользим!
Качаем нефть из скважин!
Нефть теплая и скользкая как вазелин.
Чудо! Я чувствую чудо!
клацкл…
Поезд дернуло. Платформа поехала. Вместе с Митькой. его сгорбленной фигурой. И дымком, который уже заструился между ладоней.
клацкл…
Люди спускаются в подземный переход. Рюкзаки и цветы. Рядом. Кто-то несет рейки и большой лист фанеры. Очень большой. Большой… Хорошее слово — БОЛЬШОЙ.
Знание пришло бурно, будто бы его выдавили из тюбика. Колпачок был снят и на пузатое тельце нажали с силой. Знание ринулось в меня вязким потоком и поднялось от желудка по пищеводу к голове. Там остановилось. Успокоилось. Потеряло свою страсть к движению.
За окном курил Митька и холодная осень уплывала на платформе вместе с ним. Все быстрее и быстрее. В следующий год. Где Митю ждут… Летом — молодая жена. А осенью…
Тогда, когда гниют опавшие листья.
Ты ведь не будешь есть их?
… а осенью — дочка… В нагрузку.
* * *
— О! Какие люди! И без охраны! — Роман разводит руки в стороны, надеясь, что я кинусь ему в объятия.
— Привет.
— Заходи Кудрявый! Гостем будишь.
Прохожу в комнату. Там знакомые лица. Кроме одного.
— Роман! Познакомил бы с дамой.
— Экш, это Ася. Ася, это Кудрявый, — представляет меня вместо Ромы Важненыч. Вообще его фамилия Важненко. Но так получилось, что мы зовем его Важненычем. А еще мир-дверь-мяч-затейником (переведи на английский).
— Дама со мной, — предостерегает он.
— Не волнуйся, — улыбаюсь я. Знаю, что сегодня мне не до баб. Я играю здесь роль добровольного шута. Буду веселить народ.
Здороваюсь со всеми. По очереди. Важненыч. Борода. Ириска.
Борода — это Володя. Сосед по даче. Сколько ему лет не знаю. Но с бородой около сорока. И еще красный нос как у деда Мороза. Ириска — это Лариса. Так называет ее Роман. Почему? Трудно сказать. Но… хозяин — барин.
Сажусь за круглый стол и оглядываю комнату. С прошлого раза мало что изменилось. Только вместо стекла в одном из окон прибита фанера.
— Что случилось? — киваю в сторону окна.
— Да это я виноват, — смущается Борода. Смущается… Значит еще не пили. Во время приехал… Черт! А ведь выпить то опять хочется. Вот организм!
— Нет, серьезно, я виноват, — продолжал Борода. — Ко мне пришел один… друган. Ну, мы выпили с ним. А он значит, дурак такой, как выпил, так поехал головой немного. Говорит — клад давно ищу. Чую, говорит, где-то рядом с твоим домом клад, значит. Я ему объясняю, значит: дурак ты! Нет тут никакого кладу. Здесь одна голь живет. А если кто и побогаче дом держат, то щас клады на дачах не закапывают. Так ему говорю. А он все свое — клад, мол, здесь, клад рядом. Ну я ему и дал в зубы. Рассердился, значит, и двинул в хлебало. Раз, другой. Потом вытащил на улицу и пинок ему в зад отмерил. Иди — говорю. Отсюда. Потом пришел и лег спать.
— А эта зараза, вернулся, разбил окно и в комнату чуть не залез. Зацепился курткой и повис на оконной раме. Мудак! Дверь пальцем открыть можно — замок старый. Дуешь — развалится. Так нет, гад! Окно надо было разбить, — Рома говорит со злостью в голосе. Но с малой злостью. Ведь сам он такой мягкий и пушистый. Как плюшевый мишка. Такой не может быть по-настоящему злым.
— Ну вот и я о том, — опять Борода: — Слышу шум. Выхожу во двор. Смотрю из романова окна ноги торчат. Я их хватаю и тащу. А он, хрен моржовый, матерится аж уши вянут. Ну я его, когда вытащил, так обработал конкретно, что он от меня домой на брюхе пополз.
Я покивал головой. Мол, понимаю. Сочувствую. А у самого глаза по углам рыскают: где бутылки, что пить будем?
— Что, выпивку ищешь, халявщик?
Оборачиваюсь. Роман курит и улыбается, прищурившись от сигаретного дыма.
— Нет. Клад!
Смеемся.
— Дай сигаретку! — говорю я.
Дает. Подносит горящую зажигалку. Вспоминаю — у Митьки нет «Zippo». У него обычная, как у Ромы, газовая зажигалка.
— Кудрявый, ты что?! У тебя глаза как два будильника…
— Ерунда, — смотрю на Рому, а самого сердце стучит, как отбивной молоток.
— Ну так что, может начнем? — Борода аж ерзает от нетерпения. — Время пить Херши!
Рома идет на кухню, которая одновременно является прихожей. Залезает в холодильник и гремит посудой. Оборачивается к нам. С тремя бутылками водки и ликером. Декламирует: "Мы славно поработали! А теперь всем по бокалу Амаретто де Сароно! С водкой."
— Иди сюда, мой маленький — радуюсь выпивке. — Поцелуй своего папочку!
— Ну началось! — смотрит на меня благосклонно. — Теперь весь вечер прикалываться будешь.
— Еще сынуля не вечер. Еще только пять часов дня.
— Все равно, — расставляет бутылки на столе.
— Предлагаю первый тост за прекрасных дам, — говорю я. В этой комнате тосты можно расклеивать как ярлыки. Все просто и легко.
— Огонь! — командует Важненыч и мы опрокидываем свои рюмки в раскрытые рты. Водка, разбавленная Амаретто, проскальзывает в пищевод.
— Гуд! — смакую напиток. — Высший бал по шкале Рихтера.
— А ты думал, — смотрит на меня Рома, закидывая ногу на ногу.
