— Огонь! — командует Важненыч и мы опрокидываем свои рюмки в раскрытые рты. Водка, разбавленная Амаретто, проскальзывает в пищевод.
— Гуд! — смакую напиток. — Высший бал по шкале Рихтера.
— А ты думал, — смотрит на меня Рома, закидывая ногу на ногу.
— Я не думал, я пробовал… Так! Что у нас закусить?
Окидываю придирчивым взглядом стол. Помидоры в банке. Пара тарелок салата. Колбаса. Даже есть буженина. Соленые огурцы и кастрюля горячего картофельного пюре с тушенкой. It's very nice.
Жрем. Пьем. Бухтим. Смеемся. Кидаем анекдоты через стол.
Через час на столе погром. В пустых тарелках тушим бычки. Кастрюлю с пюре кто-то закинул в угол. Содержимое вывалилось на пол. Очень похоже на свежую блевоту.
— Не пойти ли нам подышать? — предлагает Рома.
— Что? Мочевой пузырь гудит? Сам до туалета дойти не можешь?
— Дурак ты, Экш. И не лечишься! — Вступается за Рому Ириска. Правда, ребята! Пойдем, погуляем!
Выходим из дома. Один за другим. Как пингвины. Всех покачивает. Впереди идут Ириска с Бородой. За ними — я. Смотрю на нее сзади. На вид — подросток. Ну, максимум — лет восемнадцать… Совсем не подумаешь, что ей двадцать пять, она уже мать и ее из дому выгнал муж. Теперь она и живет в этой конуре. В одном деревянном домике с Бородой и Ромой.
Дело в том, что этот большой бревенчатый дом разделен на три части. В одной живет Борода. В другой — дача Романа. В третьей живет теперь она.
Борода и Ириска о чем-то болтают. До меня доносятся только обрывки слов. Что-то о лесопарке, в который мы идем. О том, как там опасно ночью. Об изнасилованиях. О чуреках.
Я догоняю их.
— А вы знаете, почему все кавказцы так любят русских женщин?.. Все очень просто, — я закатываю глаза и на повышенных тонах начинаю вещать.
— Они — дети гор. Гор больших, высоких. Таких высоких, что на их вершинах лежит ослепительно белый снег. Каждый кавказец желает добраться до этих вершин. Добраться и умыться этим чистым снегом, тем самым прикоснувшись к заветной мечте. Но это невозможно… И тогда они едут в Москву. Продавать помидоры — мамидоры, да? Говорю с акцентом. — И любить наших женщин. Кожа которых также белоснежно нежна, как и вершины их гор. Ну, а если она блондинка…
Борода смеется. Ириска смотрит на меня удивленно, хлопая ресницами. Затем тоже начинает смеяться.
— Ну ты и романтик, Экш, — говорит она сквозь смех.
— Обижа-а-ешь, — растягиваю слово, как резиновый жгут.
Нас догоняют Рома и Важненыч с Асей.
— О чем это вы тут?
— Экш тут целую теорию выдал, почему хачики к нам в Москву едут, — Ириска все смеется, поглядывая на меня игриво. Это замечает Рома.
— Экш, ты кончай моей девушке мозги пудрить. На грузина ты все равно не потянешь. Хоть ты и смуглый, да носом не вышел.
— Кончают у стенки или в постели, подкалываю я.
— Фу! Экш! Что за пэхэпс?! — Ириска в шутку ударяет меня в плечо.
— Все. Молчу-молчу, — делаю виноватое лицо.
Подходим к лесу. Не знаю почему, но меня всегда притягивал этот лес. Даже не просто лес — сосновый бор. Чистый и сухой. С запахом бабочки-капустницы и смолы. С нежным ароматом истомы.
Идем по главной аллеи. Пробуем шутить. Но стволы деревьев отталкивают слова. Теперь больше молчим. Или подшучивает друг над другом, но в полголоса. И курим. Чтобы забить выход для фраз.
Сворачиваем с асфальта и садимся на скамейку. Не на саму скамейку, а на ее спинку, потому что доски сырые и пропитаны холодом. Сосем пиво и любуемся природой. Для этого занятия нет лучшего места.
Смотрю вверх. Сосновые лапы машут мне печально и цепляются за серые тугие облака.
Машут. Значит прощаются. Со мной? Или с облаками?… Если со мной, то надо помахать им в ответ. Сказать — до свидания… Или нет. Точнее — прощай…
Прощай, детство. Доброе, далекое и выжитое теперь, как лимон. Прощай время. Ненужное, пустое. И все от того, что в душе сквозняк. Прощай… прощай все… И самое ужасное, самое пугающее некому (и нечему) сказать: Здравствуй!
— Экш! Что молчишь? Сморозил что-нибудь.
— Лень…
Сижу и смотрю вверх. Не могу опустить голову… а то из глаз выльются слезы.
Час как вернулись с прогулки. Свежий воздух немного выпарил хмель и теперь мы с новой силой принимаемся за спиртное. На этот раз водка. Чистая как слеза.
, Бьется в тесной печурке мужик,
На коленях слеза как смола…"
Опрокидываем ее за воротничок. Маленькими стопочками. Чтоб наварило сильней. Рассматриваю лица за столом: Борода уже в дугу, Важненыч держится молодцом, хотя мимика лица, как у резиновой куклы. У остальных улыбка до ушей. Входим состояния релаксации. Кидаю им пару шуток, чтоб не забывали давиться от смеха.
Наливаем и пьем. Пьем и наливаем. Пошла масть. Водка как вода. Море, горы, города…
Ириска приглашает всех к себе. Танцевать. У нее там магнитофон. Выползаем из-за стола и как гуси, след в след, перекочевываем к ней.
Музыка. Старая попса. Хватаю Ириску за талию прежде, чем к ней смог подойти захмелевший и от этого похотливый Рома. Средним пальцем как восклицательным знаком знаменую свою победу. Знаю, не обидеться. Он привык к таким моим шуткам.
— У тебя красивые глаза, говорит она мне.
— Я знаю, — улыбаюсь в ответ. Нет ничего постыдного в том, чтобы поиграть с куклой в магазине, зная что никогда ее не купишь.
— Ты мне нравишься…
— И это знаю.
— Нет, серьезно! Просто нравишься… А Рому я люблю.
Я молчу. Мне нечего сказать. Если только сказать, что Роман не любит ее. Но, думаю, ее этим не удивить. Она слишком помята жизнью, для того чтобы удивляться и обижаться. А сердце все равно остается сердцем. Женским.
Прижимаю ее к себе, чтобы ощутить тепло. Она делиться им. Ей не жалко. Может быть поцеловал бы ее сейчас. Только не привык. Не научился. Целоваться. Вот так. Без любви.
А вокруг нас кружиться комната. Холодильник, сервант, стол, софа с ковром. Медленно. В такт неназойливой мелодии.
Музыка кончилась. Плюхаюсь на софу и смотрю на остальных. По глазам вижу, что будут пить еще.
Ночь. Холодная, как вода в колодце.
Оставили Рому с Ириской у нее. Бороду довели до коморки и бросили на кровать.
Теперь нас осталось двое — Важненыч, Ася и я. Только сейчас замечаю, что Ася практически не пила. Или держит себя так. Наливаю по бокалу «Салюта». Вдруг вопрос. Неожиданный. Как осиновый кол в спину.
— Экш, почему у тебя такие грустные глаза? — в первый раз за вечер заговорила со мной. Важненыч молчит. Не шутит. Боится. Слишком уж серьезно спросила, чтоб шутить.
— С чего ты взяла?
— Я вижу. Тебе плохо?
Растерялся. Дожил! Меня стали жалеть! Да еще люди, которые видят первый раз в жизни.
— Нет. Возможно у меня грустные глаза от того, что все слишком хорошо. Так хорошо, что и скучно. А может быть просто устал.
Смотрит на меня. Вижу, не верит. Но молчит. Они оба молчат. Она — не верит, ему — все равно. Выпивая свой бокал. Хватаю сигареты и спички.
— Пойду покурю на воздухе.
Выхожу и иду в сад. Надо прийти в себя от нокдауна.
Совсем темно. Звезд не видно. Свет из окна подсвечивает ветви яблонь, скрюченных в ознобе. Весь мир замерз. Только за окном жизнь. Ася сидит и смотрит на свой бокал, зажатый в ладонях, а Важненыч что-то быстро и энергично говорит. Похоже, что журит за что-то. Может быть за этот разговор. Хотя, много для меня чести. Для него я — ничто. Важненыч говорит, жестикулируя правой рукой: указательный и большой пальцы вместе — то опускаются, то поднимаются, взмывают… клацкл…
Щелчок «Zippo».
Я съежился. Впился руками в шершавый ствол яблони. Под ладонью холод…клацкл… Только не плачь. Ну прости меня, дурака!..клацкл… Не надо плакать! Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?! Хочешь?…клацкл… Я не хотел. Прости. Прости меня. Только не плачь. Не могу я смотреть на это… клацкл… Закрой свою пасть! Не реви! Не визжи, сука! Заткнись!.. клацкл… Вух!
Эй, ты! В шлюпке! Не гони
волну! Суши весла.
клацкл.
Я прижался к дереву. Захотел вжиться в него. Все, что я хочу, так это уйти в него. Отсюда.
Я стою и дрожащей рукой утираю слезы. Ни от того, что теперь Знаю. А от того, что Стал это знать.
Ася все сидит и смотрит на дно своего бокала. Важненыч говорит ей без умолка всякую чушь… На второе лето он, будущий муж, ударит ее наотмашь по лицу. И сломает челюсть. Она уйдет от него. Может быть на всегда.
Возвращаюсь в комнату. Молча ложусь на кровать.
— Спать будем, — говорю хмуро.
Они удивлены. Но не возражают.
Засыпаю быстро. Под скрип софы за стеной. У Романа ночная смена.
* * *
Свет стучится в ресницы. Белый. Но не как порошок из мела матовый, а как алмазная пыль — горячий, с искрой. Я приоткрываю глаза. Понимаю — это утро.
Высокий потолок. Такой высокий, что можно играть в баскетбол, если повесить корзины на противоположных стенах. Высокий… Такой только на Роминой даче. Значит, я на ней.
