— Рѣшительно ничего.
— Мнѣ кажется весьма вѣроятнымъ, что тѣ же три человѣка, которые поймали васъ въ ловушку, разставили ее потомъ и мистеру Локеру.
— Если разсуждать по-человѣчески, моя милая Рахиль, то въ этомъ, конечно, нельзя и сомнѣваться.
— Неужто и слѣда ихъ не отыскано?
— Мы малѣйшаго.
— Ходятъ ли въ публикѣ толки о томъ, будто бы эти три человѣка тѣ же самые три Индѣйца, которые приходили къ намъ въ деревню?
— Нѣкоторые убѣждены въ томъ.
— А вы-то какъ думаете сами?
— Милая Рахиль, мнѣ завязали глаза, прежде чѣмъ я успѣлъ взглянуть имъ въ лицо. Я не судья въ этомъ дѣлѣ и не въ состояніи высказать о немъ какое-либо мнѣніе.
Какъ видите сами, даже ангельская кротость мистера Годфрея возмутилась такою неотвязчивостью. Ужь я не стану васъ спрашивать о томъ, что внушило миссъ Вериндеръ подобные вопросы: необузданное ли любопытство, или же неудержимый страхъ. Скажу только, что когда мистеръ Годфрей отвѣтилъ ей, какъ сказано выше, и попытался-было встать, то она безъ церемоніи взяла его за плечи и толкнула въ стулъ. О, не говорите, что это было не скромно съ ея стороны! Воздержитесь даже отъ мысли, будто этотъ поступокъ былъ невольнымъ проявленіемъ ея преступной совѣсти! Мы не должны осуждать нашихъ ближнихъ. Воистину, друзья и братья, не судите, да не судимы будете!
Она, не конфузясь, продолжала свои допросы. Всякій ревностный читатель Библіи вспомнитъ при этомъ, — какъ вспомнила и я, — тѣхъ ослѣпленныхъ исчадій зла, которыя, заглушивъ въ себѣ совѣсть, предавались своимъ буйнымъ оргіямъ предъ наступленіемъ потопа.
— Я желала бы узнать кое-что о мистерѣ Локерѣ, Годфрей.
— Я крайне несчастливъ, Рахиль, что опять-таки не могу отвѣчать на вашъ вопросъ: я менѣе всѣхъ знаю мистера Локера.
— Развѣ до вашей случайной встрѣчи въ банкѣ вы никогда не видала его прежде?
— Никогда.
— А видѣлась ли вы послѣ этого происшествія?
— Да. Насъ допрашивали вмѣстѣ и порознь, чтобы помочь розыскамъ полиціи.
— У мистера Локера, говорятъ, украли росписку, полученную имъ отъ своего банкира; правда ли это, Годфрей, и о чемъ упоминалось въ этой роспискѣ?
— О какой-то драгоцѣнности, отданной имъ на сбереженіе банку.
— Это писали и въ газетахъ. Такого объясненія, можетъ быть, достаточно для обыкновеннаго читателя; я же не могу имъ довольствоваться. Въ банковой роспискѣ, вѣроятно, было поименовано какого рода эта драгоцѣнность?
— Въ роспискѣ, какъ говорили мнѣ, Рахиль, ничего подобнаго не значилось. Драгоцѣнная вещь, принадлежащая мистеру Локеру, заложенная мистеромъ Локеромъ, запечатанная печатью мистера Локера, долженствующая быть возвращенною по личному востребованію мистера Локера. Вотъ форма этой росписки и все, что я знаю о ней.
Съ минуту помолчавъ послѣ его отвѣта, она взглянула на свою мать, вздохнула и снова обратилась къ мистеру Годфрею.
— Какъ кажется, продолжила она, — нѣкоторыя изъ нашихъ семейныхъ тайнъ опубликованы въ газетахъ.
— Съ прискорбіемъ долженъ сознаться, что это правда.
— Говорятъ, будто праздные люди стараются отыскатъ связь между тѣмъ, что происходило у насъ въ Йоркширѣ, и тѣмъ, что случилось здѣсь въ Лондонѣ.
— Общественное мнѣніе дѣйствительно начинаетъ принимать это направленіе.
— Если находятся люди, утверждающіе, что три злодѣя, наругавшіеся надъ мистеромъ Локеромъ, тѣ же самые три Индѣйца, которые приходили къ намъ въ деревню, то не думаютъ ли они также, что и драгоцѣнный камень….
Она вдругъ остановилась на этомъ словѣ. Въ послѣдніе минуты ея разговора она замѣтно становилась блѣднѣе и блѣднѣе. Черный цвѣтъ ея волосъ до такой степени возвышалъ эту блѣдность, что страшно было глядѣть на нее, и мы всѣ ожидали, что она сейчасъ упадетъ въ обморокъ. Милый мистеръ Годфрей сдѣлалъ вторичную попытку встать со стула, а тетушка умоляла свою дочь прекратить этотъ разговоръ. Я присоединилась къ тетушкѣ, предлагая Рахили свое скромное медицинское пособіе въ видѣ флакончика съ солями. Однако никто изъ насъ не произвелъ на нее ни малѣйшаго впечатлѣнія.
— Не уходите, Годфрей, сказала она. Нѣтъ никакого основанія безпокоиться за меня, мамаша. А вамъ, Клакъ, до смерти хочется услышать окончаніе моихъ словъ; чтобы сдѣлать вамъ удовольствіе, я постараюсь не падать въ обморокъ.
Вотъ ея подлинные слова, которыя по прибытіи домой я немедленно вписала въ свой дневникъ. О, нѣтъ! не будемъ осуждать ее! Братья во Христѣ, не будемъ осуждать своего ближняго! Она снова обратилась къ мистеру Годфрею и съ ужасающимъ упорствомъ вернулась опять къ тому мѣсту разговора, на которомъ остановилась.
— Минуту тому назадъ, продолжала она, — мы говорили съ вами объ извѣстнаго рода толкахъ, распространенныхъ въ публикѣ. — Скажите же мнѣ откровенно, Годфрей, говоритъ ли хоть кто-нибудь, что драгоцѣнность мистера Локера есть не что иное какъ Лунный Камень?
При имени индѣйскаго алмаза мой прелестный другъ замѣтно измѣнился въ лицѣ. Онъ покраснѣлъ, мгновенно утративъ свойственную ему пріятность манеръ, эту главную украшающую его прелесть. Въ немъ заговорило благородное негодованіе.
— Они дѣйствительно предполагаютъ это, отвѣчалъ онъ. — Нѣкоторые люди, не колеблясь, обвиняютъ даже мистера Локера во лжи, которою онъ старается будто бы замаскировать свои тайные интересы. Онъ не разъ объявлялъ торжественно, что вовсе не зналъ о существованіи Луннаго Камня, до приключенія своего на площади Альфреда. А низкіе люди эти совершенно бездоказательно утверждаютъ, что у него есть свои причины скрывать истину, и отказываются вѣритъ его клятвамъ. Постыдно! Безбожно!
«Во все время его разговора Рахиль не спускала съ него страннаго, непонятнаго для меня взгляда. Но лишь только онъ замолчалъ, какъ она заговорила въ свою очередь.
— Принимая въ разчетъ, Годфрей, что знакомство ваше съ мистеромъ Локеромъ есть не болѣе какъ случайная встрѣча, я нахожу, что вы слишкомъ горячо вступаетесь на него.
Даровитый другъ мой отвѣчалъ ей истинно по-евангельски; въ жизнь мою не слыхала подобнаго отвѣта.
— Мнѣ кажется, Рахиль, сказалъ онъ, — что я всегда горячо вступаюсь за угнетенныхъ.
Тонъ, которымъ произнесены были эти слова, право, способенъ былъ тронуть самый камень. Но, Боже мой, что такое твердость камня въ сравненіи съ твердостью ожесточеннаго человѣческаго сердца! Она злобно засмѣялась. Я краснѣю отъ стыда за нее, — она засмѣялась ему прямо въ лицо.
— Приберегите свое краснорѣчіе, Годфрей, для благотворительныхъ дамъ вашего комитета, сказала она. — Я увѣрена, что толки, осуждавшіе мистера Локера, не пощадили и васъ.
При этихъ словахъ сама тетушка пробудилась отъ своего оцѣпенѣнія.
— Милая Рахиль, увѣщевала она ее, — по какому праву говоришь ты это?
— Слова мои не имѣютъ дурнаго намѣренія, мамаша, отвѣчала она, — я напротивъ желаю ему добра. Потерпите немножко, а вы сами это увидите.
Она посмотрѣла на мистера Годфрея, и во взглядѣ ея выразилось нѣчто похожее на состраданіе. Она дошла даже до такой несвойственной женщинѣ нескромности, что взяла его за руку.
— Я увѣрена, сказала она, — что я отгадала настоящую причину, почему вы такъ неохотно говорите объ этомъ дѣлѣ при мнѣ и мамашѣ. По несчастному совпаденію обстоятельствъ, общественное мнѣніе связало ваше имя съ именемъ мистера Локера. Вы уже разказали мнѣ, что говоритъ молва про него; разкажите же въ свою очередь то, что говоритъ она про васъ?
Но и въ одиннадцатый часъ дорогой мистеръ Годфрей, вѣчно готовый добромъ платить за зло, еще разъ попробовалъ пощадить ее.
— Не разспрашивайте меня, Рахиль, оказалъ онъ. — Объ этомъ лучше вовсе забыть, право лучше.
— Я хочу это знать! закричала она неистовымъ, громкимъ голосомъ.
— Говорите, Годфрей! умоляла моя тетушка. — Ничто такъ не вредно для нея, какъ настоящее ваше молчаніе.
Прекрасные глаза мистера Годфрея наполнились слезами. Онъ бросилъ на нее послѣдній умоляющій взглядъ и затѣмъ проговорилъ роковыя слова:
— Слушайте же, Рахиль, молва говоритъ, что Лунный камень заложенъ мистеру Локеру, и что заложилъ его я.
Она съ крикомъ вскочила по стула и такъ дико начала озираться, то на тетушку, то на мистера Годфрея, что я, право, сочла ее за сумашедшую.
— Не говорите со мной! Не прикасайтесь ко мнѣ, воскликнула она, убѣгая отъ насъ въ дальній уголъ комнаты (словно преслѣдуемый звѣрь). Это моя вина, и я же сама должна исправить ее. Я пожертвовала собой, я имѣла право сдѣлать это, если хотѣла. Но смотрѣть равнодушно, какъ гибнетъ невинный человѣкъ; хранить тайну и тѣмъ самымъ позорить его доброе имя, — о, Боже правый, это слишкомъ ужасно! это просто невыносимо!
