Через час рота была внизу. Ремизова встречал старшина, как-то странно разводя руки и с выражением растерянности на лице.
– Командир, у нас беда.
* * *
Группа Черкасова переправилась через Панджшер, углубилась в ущелье Хисарак и, не входя в Мариштан, начала медленный подъем по его западным скатам, как раз под «Зуб дракона», господствующую высоту, которую занимал пост охранения. Эта высота увенчивалась огромной скалой причудливой формы, зависшей на высоте более трех тысяч метров, тот, кто ее занимал, мог контролировать всю местность вокруг на большом расстоянии. Но заброшенный почти за облака, он не видел то, что происходило за обрезом скал прямо под ним.
Из глубины ущелья тянулась заминированная тропа. «Духи» ее проходили, а оттого в кишлак часто заглядывали гости. Сам кишлак представлял интерес разве что для тех, кто там жил раньше, а вот поросший подлеском и кустарником скат с расщелинами и пещерами давал много укрытий и наблюдателям, и огневым расчетам. В эту мертвую зону, которая с поста не просматривалась, и направлялся Черкасов с задачей встать над тропой, ну а дальше… Дальше по обстановке. Выйдя на рубеж задачи, он осмотрелся. В тактическом смысле место было удачным: тропа просматривалась, позиции для огневых точек любые, на выбор, но в этих лисьих норах, в трещинах предстояло отсидеться трое суток, не подавая признаков жизни, не привлекая внимания, расплющивая ребра о холодные камни. В стороне, в двухстах метрах, находился почти целый заброшенный двухэтажный дом. Это и смутило замполита. Он выбрал местом засады дом.
Прикрытые толстыми глинобитными стенами от осеннего ветра, обогреваемые у разведенного в подвале костра, солдаты отчасти несли службу, отчасти ждали конца этой нудной засады, но также отмеряли шаги приближающегося дембеля. Нет выше счастья, чем однажды понять и ощутить на собственной шкуре, что ты наконец свободен(!), что не гнет тебя в дугу безжалостная присяга и такой же безжалостный устав, олицетворяемые резким, властным окриком ротного, его педантичной и утомительной требовательностью. Кому-то осталось служить всего месяц, кому-то эти месяцы и на пальцах рук не сочтешь, но были здесь и такие, чей последний рассвет уже наступил. Они отдежурили три дня и ждали, когда поступит команда на отход. Вместо нее, едва стрелки часов перевалили за десять, раздался оглушительный, охватывающий все пространство вокруг грохот. Вместе с ним вздрогнула земля, качнулся дом, и под гул осыпающейся наружной стены во все проемы окон ворвались клубы густой, непроницаемой пыли.
– Что это? – растерянно вскрикнул Айвазян.
– Не знаю, – после долгой паузы, отплевываясь, прокричал оглушенный Черкасов.
– Надо доложить в полк.
– Что докладывать?
– Товарищ лейтенант, это артиллерийский снаряд или танковый, – вдруг вмешался в их разговор сержант из второго взвода, – это наши жахнули.
– Какая, на хрен, разница: наши – не наши. Орлов, станцию сюда.
– Прекратить огонь, прекратить огонь! – нервно дергая тангенту, взвинчивая голос, забубнил в микрофон Черкасов. – Кто стреляет? Прекратить огонь.
– «Капкан», я – «Урал», что у тебя стряслось? – открытым текстом, не заботясь о скрытности, в эфир влетел оперативный дежурный по полку.
– «Урал», «Урал», нас обстреляли. Свои обстреляли. Артиллерийский снаряд.
– Все понял, сейчас разберемся.
Дежурный разобраться не успел. Второй осколочный снаряд, выпущенный из гаубицы калибра сто двадцать два миллиметра, коснулся взрывателем очередной, теперь внутренней, стены и тут же превратился в мощную ударную волну и сотни осколков. Вторая стена осыпалась с таким же глухим и протяжным гулом. С соседних постов, с десятого и шестнадцатого, пучками посыпались зеленые ракеты, а в эфире зазвучали обрывки сбивчивых фраз.
– По своим, по своим бьешь, сука!
– Стой! Стой…
– Прекратить огонь! Прекратить…
– Я – «Урал», кто дал команду?..
– Прекра-а…
Внезапно на всех напал страх. Удушливая волна необузданной темной энергии ворвалась в клетки померкнувшего мозга, сжала сердце, бросила на пол к самой дальней стене, втолкнула этот страх в самую глотку и вырвала жуткий крик.
– Нам крышка!
– Господи, что же это?!
– Надо спасаться, надо бежать!
– Коля! Что-то же надо делать, ты слышишь?! Что ты молчишь? – Айвазян, потерявший представление о происходящем, тряс замполита за плечи, смотрел ему в расширенные от ужаса зрачки.
– Полундра! Спасайся, кто может! – истошно заорал замполит, не зная другого исхода и уже не слыша себя.
Орлов и несколько солдат, что находились ближе к дверям, бросились вниз к черному, тесному проему лестничного марша. Кто-то еще раньше выпрыгнул из окна… Третий снаряд ударил в лестничный пролет, и весь мир лопнул, провалился в грохот, в пыль, в черноту… Посыльный офицер, бежавший от оперативного дежурного в артиллерийский дивизион, добраться к огневой позиции самоходной установки так и не успел. Пристрелку нового ствола орудия произвели тремя снарядами и завершили до того, как он прикладом автомата начал бить в башню машины.
Начальник штаба стоял у окна и с высоты второго этажа рассматривал тропу, уходящую в сторону боевых позиций шестой роты.
– Каждый день мы ходим как по лезвию бритвы, – Усачев казался спокойным и сдержанным, – как будто живем в другой реальности. Обычному человеку этого и не объяснишь. Разве в Союзе представляют, что здесь происходит?
– С чего бы? Нормальные люди и не должны этого представлять. А раз не должны, то и не надо. – Савельев был убежден, что людей, выбравших военную службу, считать обычными, то есть нормальными, нельзя. Здесь в его представлении сходилось все: и святая жертвенность во имя страны и народа, и грязная работа на грани преступления, и высокая честь, которой удостоены только лучшие.
– А мы ненормальные?
– Мы? Мы – военные. Какие же мы нормальные? Читаешь боевой устав, например, глава «Встречный бой». Развертывание в боевой порядок, атака противника, фланговый маневр и развитие атаки, захват выгодного рубежа и так далее. Но ведь на самом деле это же мясорубка, десятки сгоревших машин и людей, рукопашная схватка, и, может быть, только треть останется в живых и достигнет того выгодного рубежа. Остальные – порубанные, раздавленные, искалеченные… Так в уставе об этом нет ни слова. Нет, я не сентиментален, не надо меня в этом подозревать.
– Опять шестая рота. Как будто на ней свет клином сошелся.
– Надо разбираться. И вообще, какого черта замполита старшим поставили?
– Это я принимал решение. – Усачев напрягся, слишком часто его начальник штаба оказывался прав, но, когда тому предложили стать командиром батальона, отказался наотрез. – А кого еще? Молодого лейтенанта, который только из училища?
– Молодой. Хм, это устраняемый недостаток. Еще одна такая переделка, и он уже никогда старым не станет. Он – командир. Он на командира учился, командовать – это и есть его работа. Черкасов, может, и невиноват, но… Но как доверять замполитам?
– Не передергивай. Не так давно ты защищал Добродеева.
– Тот эпизод к делу, к управлению взводами, ротами, отношения не имеет. Их работа – патриотические призывы и вытирание соплей, а командовать в бою должны командиры.
– Ничего не имею против, но война – это все-таки не строевой плац. Готовность действовать здесь самое дорогое качество.
…Усачев снова вспомнил о Малике. Она была для него глотком свежего воздуха, когда темнело в глазах, когда щемило сердце. Он и не забывал о ней, но прийти не мог, комбат – это слишком большая птица для чириканья в сочной весенней листве. Повода не находилось, и слава богу, что не находилось. Но вот сегодня… Пять солдат уже отправлены в Баграм, там их упакуют в цинки, и «черный тюльпан» заберет их с собой на родину. А трое раненых, один из которых Айвазян, лежали после оказания первой помощи и дозы промедола в палате в ожидании вертолета и госпиталя. Комбат постоял над ними, разглядывая бледные лица, пятна крови на свежей перевязи, и только потом на выходе из санчасти поднял глаза на Малику.
– Как они?
– Самое страшное позади, выкарабкаются. Крепкие ребята. – Она помедлила, видя, что и он остановился в нерешительности. – Вас долго не было.
– Такая служба, что поделаешь…
– Да, служба. Вам и слов других искать не надо. – Малика непроизвольно повернула голову в сторону палаты с ранеными.
– Это упрек? – До Усачева только сейчас дошло, что его упрекают не за упущения в службе, как это случалось, а за то, что его не было, когда его ждали. Его ждали.
– Неделю назад вы казались убедительным, Иван Васильевич.
– Простите, э-э… Прости. Наверное, я не все понимаю.
– И понимать нечего. Приходите вечером пить чай с вареньем. Сама готовила, еще дома, в Сунже. – Малика вдруг покраснела, отвела глаза, отчего и Усачеву стало неловко.
