– На чай приду. Обязательно. Ну, а теперь мне пора в батальон. Надо еще понять, что происходит со всеми нами.
Вечером после крепкого индийского чая с чудодейственными кавказскими травами, с домашним вареньем все поплыло у него перед глазами. Белый медицинский халат, оттенявший ее темные волосы, пахнувшие карамельным шампунем, остался на вешалке в углу комнаты, но его заменила блуза с легкой плиссированной юбкой, подчеркивавшей ее крепкую талию и изящную крутизну бедер.
– Малика, я пьян. Я пьян тобой. Какая же ты… Многие из нашего брата жизнь проживут, а так и не встретят настоящей женщины, своей путеводной звезды. А мне повезло. За что мне так повезло? – Усачев притворно сокрушался, изображал удивление и удивлялся самому себе и тому давнему, забытому ощущению жизни, которое в нем теперь возрождалось.
Малика смеялась. Тихо, почти беззвучно. Она терялась и от такой внезапной искренности, и оттого, что у нее вдруг не стало сил противиться. Ей хотелось быть ласковой, нежной, но она не решалась открыть другую, новую страницу своей жизни. Можно ли позволить себе такую слабость? Сейчас? А что будет дальше? Столько нелепых вопросов. Она всегда думала о себе как о сильном человеке, но сейчас ее уверенности, смелости хватило только на то, чтобы прикоснуться рукой к его голове, запустить пальцы в густые вьющиеся волосы, погладить их почти по-матерински. Она испытала блаженство, а в нем сами собой растворились все нелепые вопросы, не дождавшиеся своих ответов. Он опустил голову ей на колени, обхватил их руками и замер так, словно кающийся грешник, ощутив себя счастливым и слабым.
– У меня есть спирт. – Ее голос дрогнул.
– Не надо спирта, иди ко мне. – Он почувствовал ее нерешительность. – Тебе приказывает командир батальона.
– Слушаюсь, мой командир, мой хозяин.
Блуза с легкой плиссированной юбкой, модные французские чулки и кружевное белье – все оказалось на полу. Усачев только и успел подумать, что его действительно здесь ждали, и растворился в неге женской любви.
– Какая же ты…
– Какая же я?
– Тобой невозможно насытиться.
– Ну вот, теперь ты знаешь, что такое восточная женщина.
Он бы остался у нее на всю эту долгую ночь, он бы, конечно, остался, потому что так давно никто не согревал его душу, так давно он не проваливался в парное молоко безмятежности. Когда же последний раз ему было так легко? В детстве? Не было страха, не было угрызений совести, а вместо них только запах скошенной травы, лопоухая морда полугодовалого теленка и добрые глаза бабушки Полины. Он бы остался, если бы не война, если бы он не командовал воюющим батальоном, если бы не беспокоился о репутации женщины.
– Мне пора.
– Хорошо, что ты это сказал сам.
– Ах, вот как. – Он с улыбкой сжал ее руку. – Иначе ты прогнала бы меня?
– Именно так. И мне надо с тобой определиться. Не приходи, пока сама не позову.
– Понимаю. – Он доверчиво посмотрел ей в глаза. – А если ностальгия возьмет за горло? Мне кроме начальника штаба и поговорить-то не с кем. Не с кем… Мы ведь хотим, чтобы нас услышали. Мой НШ – грамотный офицер, интеллектуал, но и тот смотрит на весь мир, как Наполеон на свои армии. Видит движение, цель, а человек теряется в его стереотрубе. Вот он и есть мой единственный собеседник. С другими и вовсе я ничем не могу делиться.
– Невеликий получился круг общения.
– Какой есть. Мой комиссар слишком правильный, а оттого и скользкий. Близок к идейному базису, но далек от солдатских проблем. Он и с младшими офицерами общего языка не найдет. Зампотех – работяга, вечно в мазуте, добрейшая душа, но кроме как о технике и о том, как он славно на Украине служил, больше ни о чем поговорить не может. Остальные слишком молоды, они только подчиненные.
– Вам повезло, Иван Васильевич. У вас собеседник все-таки есть, у других людей никого нет, например у меня. На работе разговор о работе, вне работы – о работе. Сама работа стоит того, чтобы о ней молчали. Я операционной сестрой раньше была. Много видела. А здесь все начинаю заново. Скальпель, зажим, тампон, и везде кровь. Ребята, что к нам попадают, все до одного – мальчишки, и других пациентов у нас нет. Не успеваем одних отправить в Баграм, Кабул – новых несут. Вот такие у нас дела, Иван Васильевич.
– Опять по имени и отчеству?
– Вы же командир. А мы на службе. До свидания, товарищ подполковник.
Просторный укрепленный блиндаж шестой роты служил теперь и канцелярией, и столовой, и спальным помещением для офицеров. Перед блиндажом размещалась небольшая забетонированная площадка с навесом из маскировочной сети, удобная для развода суточного наряда, чуть в стороне от нее находилась курилка, к которой также вела забетонированная тропа, в любой дождь и распутицу расположение роты всегда оставалось чистым. Вся территория располагалась террасой на верхней окраине Рухи и была удобно прикрыта от наблюдения, от огня снайпера и случайных осколков приземистой казармой с северной стороны и столовой – с южной, обращенной к Панджшеру. Эта сторона, где за рекой возвышались крутые скалистые горы, особенно опасна во время обстрелов, поэтому в казарме и в столовой южные стены отливали из бетона. От блиндажа, от площадки глубокими трещинами в каменистый грунт врезались окопы, они вели к ротному наблюдательному пункту, к боевым машинам, зарытым в землю почти по башню. Две машины гранатометного взвода стояли на отдалении, вблизи позиций артиллерийского дивизиона, для его охраны они и предназначались.
– Николай Алексеевич, пока во взводе нет командира, возьми его на себя. Позиции обеих машин надо дооборудовать, углубить, бруствер приподнять и, что самое трудоемкое, выкопать траншеи. Глубину постепенно доведем до полного профиля. Люди у тебя есть, механики, наводчики, они и так все твои. Приступай.
– Мы уже приступили, командир, – Васильев, самый старый вояка в роте, а в батальоне годами и сединой он уступал только комбату, с самого начала отнесся к молодому ротному без предубеждения. Уж он-то понимал, что здесь назначают на должности не по административной целесообразности и умению управлять ротным хозяйством, а по готовности и способности вести войну. Однако не все поступки Ремизова он одобрял, списывал их как раз на молодость и амбиции и иногда, пользуясь своим авторитетом, пытался его поправить.
– Вижу, что приступили, но чувствую, хочешь что-то сказать?
– Насчет окопов для машин все ясно, а траншея… Там камень, копать невозможно, каждый вершок земли ломом продалбливать надо. В батальоне никто кроме нас не роет такие траншеи.
– К каждой машине должен быть безопасный доступ. Здесь открытая местность, случись минометный обстрел, к ним не подойдешь. Трудно – согласен, но главное – начать. Что же касается других рот, то они нам не пример.
Они присели на бруствер командирской машины, сделанный из набитых песком снарядных ящиков и бумажных мешков. Отсюда открывался вид далеко на восток, на всю долину Панджшера, а со стереотрубой просматривались и верховья реки, вечные ледники, в которых скрывалось ее начало. Неслучайно именно здесь, за спиной шестой роты, поставили взвод стотридцатимиллиметровых длинноствольных пушек, отправлявших свои снаряды в район этих ледников и соседних перевалов.
– Командир, у меня разговор есть.
– Ну, – Ремизов напрягся, – серьезно начинаешь, продолжай.
– Тут механики между собой толковали. Ты ж знаешь, они меня не сторонятся. Насчет Комкова. Побил ты его сильно. Я как старший товарищ говорю, пойми правильно. Когда не управляешь собой, не управляешь никем.
– Не должен… – Ремизов скривился. – Я и так знаю, что не должен. Только я кулаком. А тот говнюк из артдивизиона – тремя артиллерийскими снарядами. На мне вина, а там – несчастный случай. Разница есть? Еще ни один солдат, выполнявший мои приказы, не погиб, вот что я знаю и в чем уверен. Позволь, я уж сам разберусь, что я не должен. Договорились?
– Я как старший товарищ. Сам Комков в порядке, знает, за что получил. И механики считают, что по делу.
– Вот это важно. Не всегда цель достигается уговорами. Наверное, она вообще уговорами не достигается. Что мне делать, если кто-то слов не понимает? Такие, как Комков, смотрят на мир через розовые очки, пора повзрослеть, а они все еще дети. Они до сих пор строят песочные крепости, играют в солдатиков. А теперь ему стало больно! Нет больше его песочницы!
– Позови его, поговори с ним. Надо поговорить. Ну, раз уж так вышло.
– Ладно, Николай Алексеевич, понял я тебя. Хороший ты товарищ и партийный секретарь хороший.
– Я ни с кем больше об этом не говорил, Черкасов и сам все знает, а о других не скажу. – Васильев почувствовал в словах ротного обидный намек.
– Колька, хоть и замполит, все понимает правильно, да ему бы с собой разобраться. Тут и контузия, и прокуратура. Но если ты узнал об этом инциденте, то и Добродееву нашепчут. Ладно, переживем как-нибудь, невелика печаль.
