За несколько дней до 7 Ноября 1952 года в наш лагерь прибыла большая проверяющая комиссия во главе с начальником Речлага знаменитым генералом Деревянко. Шикарный был генерал! Высокий, стройный, красивый, в красных лампасах и с генеральским голосом. К моему изумлению, вся эта высокая комиссия нагрянула в мой кабинет. Видимо, Бойцова и Токарева, в надежде сразу получить несколько десятков очков за самодельный рентгеновский кабинет, нахвастали генералу о своей инициативе, и генерал внял, вошел, сел посередине аппаратной на скрипучий белый табуретик. Внимательно оглядел два огромных белых рентгеновских штатива, стены, потолок, пол и окна. Все молчали. Потом генерал внимательно оглядел всех нас и обратился почему-то именно ко мне с вопросом:
– Скажите, сколько стоит эта аппаратура?
– Около ста тысяч рублей, гражданин начальник, – своим тоже «генеральским» голосом ответил я.
– Вот, – возвысил вдруг голос генерал, – такая дорогая аппаратура, сколько труда во все это вложено, а вы не смогли сделать мебель для кабинета. Безобразие! Вот скажу в комиссии, чтобы с лагеря сняли побольше очков, будете тогда знать...
Встал с громко запищавшего табурета и в гневе вышел. Я еле удержался от смеха, глядя на расстроенные физиономии Бойцовой и Токаревой.
Мне, конечно, было смешно, все понимали, и генерал в том числе, что заботиться о мебели должно было руководство санчасти, а никак не я, и поэтому генерал свой гневный взор направил на Бойцову и Токареву, и они тоже глубоко осознали свою вину перед Родиной...
На следующий день рано утром меня вызвали обе начальницы и спросили, что нужно сделать, чтобы быстро изготовить мебель для кабинета. Конечно, я успел все обдумать и ответил им, что мебель спроектирует мой друг художник Юрий Иванович Шеплетто, а изготовить гарнитур можно в ДОКе шахты, где есть великолепные мастера-краснодеревщики.
– Только вот что, граждане начальники, – добавил я, – мебель, если она будет красивой, долго в кабинете не простоит, ее обязательно заберет какой-либо опер или любой другой начальник, так что мебель должна быть красивой и удобной, но совершенно непригодной для квартиры или служебного кабинета.
Обе дамы рассмеялись и сказали, что я напрасно беспокоюсь, они никому мебель не отдадут. Но я лагерные порядки уже хорошо знал и даже имел некоторый опыт в этом. Незадолго до описываемых событий мне кто-то из лагерных художников, в знак особого уважения, подарил написанную маслом великолепную копию «Цыганки с бубном». Автора оригинала я, к своему стыду, ни тогда, ни потом так и не узнал, но полагаю, что эта картина итальянской школы. Картина была большая, метр на восемьдесят сантиметров, в хорошей раме, она весьма украсила вестибюль перед моим кабинетом, и я очень ею гордился. Но недолго картина радовала меня и моих друзей, в мое отсутствие пришел солдат, присланный каким-то опером, и унес картину. Когда я пришел с шахты и вместо картины увидел только кривой гвоздь в стене, меня охватило прямо-таки бешенство.
– Вот сволочь, вор, подонок! – орал я на весь стационар, забыв всякую осторожность.
Ходил даже жаловаться Бойцовой, но она только тупо смотрела на меня и ничего не сделала. Так и пропала моя картина...
По моей просьбе мой дорогой Юрочка спроектировал великолепную мебель для вестибюля, аппаратной и пультовой. Юра постарался на славу, и я очень скоро получил из ДОКа большой гарнитур, отлично изготовленный из лиственницы и покрытый спиртовым лаком. Для лака нужен был спирт, и начальник ДОКа потребовал у меня целых три литра! Ужас как много... Я пошел к Токаревой и был очень удивлен, когда она без лишних слов приказала передать начальнику ДOKа три литра чистого медицинского ректификата. Уж не знаю, сколько из этих литров работяги выпили сами, я во всяком случае тот спирт даже не понюхал...
В гарнитуре, и это было главным для меня, была полумягкая, очень красивая, обитая белой клеенкой кушетка. Верх ее был на петлях, под откидным ложем красовался большой ящик, куда я мог укладывать матрас, одеяло и подушку. Это было тем более удобно, что если утром я просыпал подъем, а ко мне неожиданно направлялось начальство, мне хватало буквально нескольких секунд, чтобы убрать постель, накинуть белый халат и сделать вид, что я вообще со вчерашнего дня так и не ложился... В общем, я от мебели был в восторге: Юра удивительно тонко реализовал идею, чтобы мебель была красивой, удобной, но в то же время пригодной только для моего кабинета. Мебель всем очень понравилась, и теперь Токарева могла смело приглашать любую комиссию, очков с лагеря никто уже не снимет...
Мой рентгеновский кабинет начал нормально функционировать, но медицинской работы было неизмеримо больше, чем на 40-й шахте. Среди врачей «Капиталки» рентгенолога не нашлось, и Токарева запросила санотдел Речлага с просьбой прислать врача-рентгенолога. И через несколько дней ко мне в кабинет пришел новый врач – Ихиль Ихильевич Кассап, родом из Бессарабии. Для простоты он попросил называть себя Илья Ильич. Это был уже немолодой, очень симпатичный и великолепно образованный человек. Он учился в Италии и во Франции, знал много европейских языков, говорил свободно и по-румынски, и по-молдавски. В первый же вечер Илья Ильич доверительно рассказал мне о дороге, которая привела его в особый лагерь. Выслушав его, я не знал, плакать мне или смеяться, так нелепа его история. В конце двадцатых годов Кассап поехал в Италию учиться и поступил в Римский университет на медицинский факультет. На 3-м курсе он решил, что ему необходимо перевестись в Сорбонну, в Париж. Но как это сделать? И тут один из его друзей-студентов посоветовал ему вступить в члены новой партии со странным названием – «фашистская». «Вступи только так, для видимости, – советовал его дружок. – Эта новая партия набирает силу и имеет свои ячейки во всех крупных городах Европы. Даже Гитлер называл Муссолини своим учителем. Тебя фашисты и переведут из Рима в Париж, только заплати им членские взносы, не торгуясь, а там пошлешь их куда подальше», – поучал его этот «умник». Ну что ж, совет дельный, и Кассап последовал ему: вступил, заплатил, перевелся, окончил университет – и забыл обо всей этой истории. Кассап-то забыл, но не забыли наши бдительные органы, которые, как известно, ничего и никогда не забывают... И спустя двадцать лет следователь Госбезопасности напомнил врачу-рентгенологу о некоторых страницах его биографии и по доброте душевной врезал еврею-фашисту двадцать лет лагерей...
В наши веселые минуты мы любили подшутить над симпатичным рентгенологом: «Илья Ильич, скажите честно и откровенно: Адольф Гитлер был вашим личным другом?»
Кассап только грустно улыбался... Очень часто кто-либо из врачей-терапевтов приводил к Кассапу своего больного для консультации, доктор всегда очень внимательно исследовал больного и уверенно ставил диагноз, а иногда определял срок жизни несчастному заключенному, и никогда не ошибался. Мне подчас становилось даже как-то жутко...
Во время приема больных по вторникам и четвергам Кассап, посмотрев очередного больного, диктовал мне заключение, которое я записывал в толстый журнал и больничную карточку заключенного. Специальным резиновым штампом я ставил в карточке две буквы «RО», что означало рентген (по-немецки Rőntgen). Если доктор не находил никаких изменений, я писал по-латыни: «pulmones et cor – N», что означает: легкие и сердце без изменений.
По понедельникам, средам и субботам я утром и вечером снимал на пленку конечности, суставы, позвоночники, ребра и зубы, что я особенно не любил. Кроме того, почти ежедневно до утренней поверки Катлапс приводил своих больных, в основном язвенников, и сам смотрел желудки, пищеводы и кишечники. Однажды мой лагерный товарищ Георгий Гаврилович Рожковский, по-лагерному Жора, обратился ко мне с просьбой посмотреть ему желудок, который его очень беспокоил. Катлапс «моих» больных смотрел вне всякой очереди. И вот Жора рано утром стоит в аппарате со стаканом бариевой каши в руке, и я объясняю, что и как он должен делать:
– Вот, Жора, набери полный рот невкусной каши и жди, когда доктор тебе скажет: глотайте.
Я ушел в пультовую и жду, когда у меня на пульте загорится красная лампочка – сигнал включить аппарат. Сигнала что-то все нет и нет, я уже начал беспокоиться, как вдруг в аппаратной раздается страшный рев Катлапса и жалкий лепет Жоры. Я влетаю в аппаратную, зажигаю свет и вижу, как Христиан Карлович, отчаянно ругаясь, размазывает своими лапищами по лицу и голому черепу белую бариевую кашу. Оказывается, доктор что-то замешкался с командой, и Жора неожиданно поперхнулся и выплюнул всю кашу на бедного доктора... Конечно, Жора сконфузился ужасно, долго извинялся, что вышло так глупо. Надо отдать должное Христиану Карловичу, он ничуть не обиделся на Жору и через несколько дней посмотрел его уже без происшествий... А я сделал вывод, что у меня в аппарате что-то не так, если больной может так просто, за здорово живешь, оплевать ни в чем не повинного доктора. Пришлось мне на экран поставить заградительный козырек из плексигласа, и такие случаи больше не повторялись.
