возгласы: „Долой империю! Долой Законодательный корпус! Да здравствует республика!“»[490]
Когда толпа отыскала наконец путь в зал заседаний, она обнаружила там не более двух десятков депутатов. Остальные парламентарии в тот момент дебатировали состав нового правительства, разойдясь по комиссиям. В воцарившемся хаосе депутатам-республиканцам удалось перехватить инициативу у довольно немногочисленных сторонников радикальных революционных действий и увлечь за собой толпу в городскую ратушу. Здесь они поспешили объявить Вторую империю низвергнутой, а себя — временным республиканским правительством «национальной обороны»[491].
Революция свершилась без единого выстрела, вызвав в столице взрыв энтузиазма. Дочь писательницы Суонтон-Беллок писала матери: «Смена власти свершилась словно во сне. Утро страна встретила полновластной империей, вечер — абсолютнейшей республикой <…> Я видела своими глазами, как регулярные войска бросали ружья в руки национальной гвардии и огромная толпа обнималась и плакала на бульварах»[492]. В тот же день императрица Евгения бежала в Лондон, где она должна была воссоединиться с сыном-наследником, отвергнув даже мысль об отречении.
Легкость, с которой «бархатная революция» 4 сентября увенчалась свержением Империи, почти сразу же породила среди бонапартистов мысль о заговоре, в который были втянуты республиканские депутаты, часть функционеров и военных (главным образом, генерал Трошю). Однако современные исследователи не склонны поддерживать эту версию. Поведение самих республиканских депутатов во главе с Жюлем Фавром и Леоном Гамбеттой ясно показывало желание получить власть не от восставших, а из рук Парламента, с соблюдением всех законных процедур. Хотя в толпе и присутствовали решительно настроенные сторонники революционера Огюста Бланки, они были слишком немногочисленны, чтобы направить ход событий, развивавшихся вполне спонтанно. Собранных для защиты Бурбонского дворца сил (более 5 тыс. солдат и жандармов), как показывал опыт предшествующих лет, было вполне достаточно. Однако, как подытоживает Фабьен Кардони, «Империя пала столь стремительно по большей части потому, что она уже была мертва в сердцах солдат, призванных ее защищать»[493].
* * *
Новое правительство было готово продолжить сопротивление в случае, если Пруссия и ее германские союзники не согласятся немедленно заключить почетный мир без территориальных приращений. Именно поэтому во главе должен был встать военный, способный организовать оборону столицы. Эту роль согласился взять на себя командующий парижского гарнизона генерал Трошю, не связанный тесно ни с одной из партий. В новом правительстве Трошю оставался первым среди равных, и все ключевые решения принимались большинством голосов. Портфель военного министра достался генералу Лефло, морского — адмиралу Фуришону.
Состав правительства не был однороден. В него вошли три поколения политиков: почтенные ветераны республиканского движения, игравшие активную роль еще в событиях революции 1848 г. (Александр Гле-Бизуэн и Адольф Кремьё), зрелые «умеренные» (Жюль Фавр, Жюль Симон, Эрнест Пикар) и молодое радикальное крыло (Леон Гамбетта, Жюль Ферри, Камиль Пельтан). Они весьма существенно расходились между собой по части представлений о том, как следует вести войну. Наиболее активную роль с самого начала приняли на себя вице-премьер и министр иностранных дел Фавр, а также министр внутренних дел Гамбетта.
Гамбетта на своем посту действовал особенно энергично, намереваясь осуществить серьезную чистку административного аппарата. Задача была тем более значима, поскольку должна была обеспечить устойчивость нового политического режима и, одновременно, активизировать военные усилия провинции. Не прошло и нескольких дней, как из столицы стали рассылаться новые префекты и супрефекты, облеченные доверием правительства. В условиях войны назначение префектов происходило в большой спешке, и это нередко приводило к казусам, когда некоторые кандидаты получали назначение в два департамента разом. Четыре департамента, напротив, получили сразу двух префектов, как это было в случае с департаментом Тарн, куда отправился инженер-железнодорожник Шарль де Фрейсине. Фрейсине, которому впоследствии суждено было стать одним из ближайших сотрудников Гамбетты, однако, повезло по пути на вокзал встретить своего друга, похваставшегося, что едет префектом в тот же департамент завтра…[494]
Во всех назначениях Гамбетта и его помощники отдавали предпочтение лично знакомым или рекомендованным друзьями и единомышленниками людям. Это обстоятельство способствовало тому, что больше половины префектур заняли юристы, журналисты и врачи, а в служебной переписке новых республиканских властей господствовал товарищеский тон. Гамбетте приходилось чаще убеждать, чем приказывать, проявляя гибкость, недюжинную выдержку и такт. Как отмечает Винсент Райт, «в этой республике приятелей, где все были знакомы между собой и где, несмотря на служебную иерархию, с ним часто были на „ты“ и не спешили повиноваться, префекты не стеснялись дать совет своему начальнику»[495]. Префект департамента Нижний Рейн Морис Энгельгард, например, требовал от Гамбетты оказать помощь Страсбургу и Мюлузу в следующих выражениях: «Так мы полностью предоставлены сами себе и вы думаете об одном лишь Париже? Я повторяю: подлинная оборона Парижа — в Эльзасе. Поспешите и ответьте, наконец»[496].
Впрочем, возможности министра внутренних дел по «республиканизации» административного аппарата были невелики и ограничивались лишь верхушкой — префектами и супрефектами. Выборные генеральные советы департаментов, составленные из местных влиятельных лиц — «нотаблей», — оставались неизменными и не всегда демонстрировали приверженность распоряжениям новых властей в Париже. К концу 1870 г. отношения между ними и Гамбеттой вступят в фазу открытого конфликта.
Был полностью обновлен и руководящий состав префектуры полиции, что, правда, скорее выпустило ситуацию в столице из рук правительства. У Парижа появился собственный мэр, ветеран революционного движения Этьен Араго. Временные мэры были назначены и в каждый из двадцати столичных округов. Один из самых беспокойных из них, Монмартр, был вверен молодому врачу Жоржу Клемансо, в будущем выдающемуся французскому политику и государственному деятелю[497].
Далеко идущие последствия имело также решение правительства национальной обороны остаться в Париже, несмотря на неминуемую блокаду. Многие современники и историки видели в этом роковой просчет. Шарль де Фрейсине справедливо указывал, что, оставшись в Париже, правительство фактически заранее приравняло падение города к капитуляции страны, «это заведомо подорвало сопротивление Франции и свело его к защите Парижа. Кроме того, это наложило свою фатальную печать на операции собранных в провинциях армий, оно принудило их вращаться вокруг освобождения столицы вместо того, чтобы развиваться в соответствии с законами стратегии»[498].
Гамбетта был солидарен со своим верным помощником и впоследствии утверждал, что с самого начала был за то, чтобы правительство в полном составе покинуло Париж. Стенограммы заседаний правительства его слова опровергают. Было единогласно решено, что глава правительства генерал Трошю непременно должен остаться в столице, дабы организовать ее оборону. Однако иллюзий своих предшественников министры не питали. Уже 9 сентября было принято решение о создании правительственного «филиала», призванного координировать военные усилия провинции в Туре — городе на Луаре примерно в двухстах километрах к юго-западу от Парижа.
