от корсиканских депутатов-бонапартистов[535].
Во всех этих событиях свою роль играли сильные региональные традиции и вся предыстория непростых отношений со столицей крупнейших французских региональных центров. Процесс превращения французов в единую нацию, безусловно, не был завершен. Сельские жители окраин, как это хорошо показал Юджин Вебер, по-прежнему ощущали себя сперва бретонцами, провансальцами или эльзасцами, а потом уже французами[536].
Однако было бы безусловно ошибочным представлять войну 1870 г. как войну одного Парижа, чуждую французской провинции и потому проигранную. Патриотический подъем сентябрьских дней был несомненным. В течение месяца в армию по всей стране поспешило записаться более 30 тыс. добровольцев. Призыв новых категорий способных носить оружие мужчин прошел удивительно гладко даже там, где Вторая империя еще в августе столкнулась с проблемой уклонения от службы. Мобильные гвардейцы требовали немедленно отправить их сражаться под стены столицы и грозили выйти из повиновения офицерам, взывавшим к здравому смыслу. На всех желающих не хватало оружия и боеприпасов[537].
В то же время призыв новобранцев 1870 г. осложнялся массовым перемещением населения. Из местечка Мо (департамент Сена-и-Марна) в сорока километрах от Парижа сообщали: «Население бежало почти до последнего человека, мы не соберем никого»[538].
Безусловно, картина разнилась от региона к региону. В Бретани, известной своими монархическими симпатиями и сопротивлением в годы Великой французской революции, всплеск энтузиазма охватил только города. Однако и намека на повторение картин столетней давности здесь также не обнаружилось. Самой типичной реакцией обширных сельских областей было относительное безразличие, надежды на то, что война не затянется, и отсутствие стремления отличиться, сопряженного с риском для себя. Один из современников с иронией констатировал: «В качестве преданных сынов Матери-Родины нашим первым побуждением становится записаться добровольцами, но вторым — посмотреть, делают ли то же самое наши соседи»[539]. Буквально теми же словами ситуацию описывал в конце сентября и житель Дижона: «Каждый говорит: «Я возьму в руки оружие и выступлю, если мой сосед возьмет оружие и пойдет. Почему я, а не он?» Вот в точности то, что говорят в деревне. В городах же ограничиваются мыслями: раз мы ждем оружия, почему нам его не дают?»[540]. Впрочем, следует учитывать нетерпение современников, ожидания которых изначально были сильно завышены.
Властями не было зафиксировано серьезного сопротивления мобилизации, хотя число попросивших об освобождении от службы было существенным. Число уклонистов и дезертиров оставалось незначительным вплоть до декабря, характер самого явления не грозил развалом или выходом из повиновения собранным в провинции батальонам национальной «мобилизованной» гвардии[541]. Из радужной картины окраин, проникнутых если не энтузиазмом, то чувством долга, выбивался только граничивший с Бельгией департамент Нор. Здесь число уклонистов от призыва в национальную гвардию было значительным с самого начала войны и, в силу отсутствия точных поименных списков военнообязанных, оценивалось от 3 до 6 тыс. на 26–27 тыс. призванных. Однако разгадка «антипатриотизма» Нора во многом крылась в несовершенстве статистики, учитывавшей слишком много «мертвых душ». Многие из внесенных в списки призывников на деле давным-давно переселились в соседнюю Бельгию ради заработков[542].
Важно отметить, что батальоны национальной гвардии вооружались и экипировались за счет коммун и департаментов. Последние, вдобавок, обеспечивали всем необходимым так называемые «маршевые роты», призванные действовать на территории «родных» департаментов. Необходимые средства изыскивались за счет займов под гарантии местного бюджета. Иногда это были очень значительные суммы, достигавшие сотен тысяч и даже миллионов франков. Размер расходов зависел, конечно, не столько от степени патриотического воодушевления, сколько от уровня развития территории и наличия способных администраторов. Главной проблемой оставалась координация этих усилий[543].
Филиал правительства в Туре справлялся с этой задачей лишь отчасти. Вплоть до 27 сентября, когда пруссаки перерезали телеграфное сообщение между Парижем и Туром, Делегация по большому счету была лишь органом передачи воли правительства по стране. Нельзя сказать, что все это время Делегация бездействовала. К началу октября она все же могла похвастаться ограниченными успехами: покончено наконец с паникой, восстановлена дисциплина имеющихся войск, начата реорганизация артиллерии под началом полковника Тума. Генерал Лефорт в качестве заместителя военного министра занялся созданием Луарской армии, ядро которой было сколочено в считанные дни на основе бригады морской пехоты, резервных французских частей из Алжира, беглецов из-под Седана и ополченцев[544].
Однако находившийся в Туре Шарль де Фрейсине свидетельствовал, что необходимость ускорить ход вещей, действовать в полном смысле революционно стала очевидна многим в Туре задолго до того, как это осознали в Париже. Окончательно отсеченная от столицы, Делегация теперь была обречена играть более самостоятельную роль и нуждалась в авторитетном лидере. В начале октября в Туре и вовсе разразился правительственный кризис: из-за накопившихся разногласий с коллегами адмирал Фуришон отказался дальше направлять ход военных дел, оставив за собой лишь портфель морского министра.
Ситуация изменилась после того, как 9 октября из столицы в Тур прибыл Леон Гамбетта, совершивший опасный перелет над прусскими позициями на воздушном шаре. Население импровизированной столицы свободной от немцев Франции встретило молодого политика восторженно. Всем казалось, что началась новая эра[545]. Объединив в своих руках посты военного министра и министра внутренних дел и заразив на какое-то время энтузиазмом даже политических противников, новоявленный «диктатор» действительно придал наконец необходимый импульс военным усилиям страны.
Глава 9
Рождение тотальной войны
Пока в Париже разворачивались драматические события, две немецкие армии неторопливо продвигались к французской столице. Казалось, конец войны наступил и у Франции нет иного выхода, кроме как просить мира. Тем не менее, боевые действия еще не были завершены, и 3 сентября Мольтке отдал подробный приказ о наступлении на Париж[546]. 4 сентября германские корпуса пришли в движение. Вскоре стало ясно, что эти меры вовсе не были излишними. Седанская операция завершила первую часть кампании, но война продолжалась. Более того, вскоре она приобрела совершенно иной характер — настолько, что некоторые исследователи предпочитают говорить о двух разных войнах в рамках одного вооруженного конфликта[547].
Однако пока что помешать немецкому наступлению было просто некому. 13-й корпус Винуа, которому посчастливилось не успеть в Седан, был переброшен в Париж для обороны города. Избежать сражения ему удалось лишь с определенным трудом. Судя по всему, значительную роль в этом сыграли утомление и эйфория от одержанной победы с германской стороны. Во всяком случае, преследование 13-го корпуса немцами велось не слишком умело и энергично, хотя VI корпус имел все шансы помешать противнику[548].
В германской главной квартире господствовали оптимистические настроения. Да, 6 сентября Фавр официально заявил,
