да, конечно, — я чуть надавил, и наркоман снова закричал, но теперь от боли. — Только ты сначала внимательно посмотришь и послушаешь.
Развернув его лицом к уже хорошенько разгоревшемуся костру, я подтащил Кира поближе.
— Смотри внимательно. Видишь, как полыхает?
Он молчал. По щекам наркомана покатились слёзы.
— Кедр, ты… — Ива неуверенно потянулась к нам.
— Не лезь! — шикнул я, и снова потянул руку Кира на себя. — Ну, видишь?
— Вижу!
— Вот это — твоя зависимость, — и я выпустил его из рук, оттолкнув от огня подальше, — И не важно, насколько ты талантлив или даже гениален. Плевать, как много ты пишешь или рисуешь. В конечном итоге эта дрянь превратит твой путь в пепел.
Кир подполз к огню обратно и, сидя на коленях, молча наблюдал за тем, как догорают его труды.
— Если найдёшь у себя яйца и начнёшь лечиться, куплю тебе новый мольберт и краски. Но учти: мы уезжаем в августе. Так что поторопись, — я взял Иву за руку. — Пойдём.
— Но…
— Нам здесь больше нечего делать.
И мы ушли, оставив Кира наблюдать за догорающим пламенем.
* * *
Мы доехали до речного вокзала, и спустились к набережной, усевшись на ступеньках амфитеатра. Примерно в ста метрах неслась полноводная Обь, отражая голубизну высокого сибирского неба. Я глубоко вздохнул и понюхал рукава рубашки. От них слегка разило дымом.
— Ты поступил жестоко.
Ива порылась по карманам в поисках сигарет и, ничего не найдя, закинула в рот пару подушечек вишнёвого «Эклипса». Сразу захотелось целоваться.
— Ничуть. Он сам занимался этим же изо дня в день.
— Картин было всего две?
Я кивнул.
— Тогда ладно, — опершись на руки, заведенные за спину, Ива подставила лицо солнечным лучам и зажмурилась. — Стихи жаль. Ты как этот… Ну, который книги жёг!
— Гай Монтэг?
— Ага! — согласилась она, не отворачиваясь от яркого света. Я заинтересовался:
— Ты чего делаешь?
— Веснушки кормлю! — сообщила Ива. — А то совсем какие-то бледные и мелкие…
— Да ты радость моя! — расплывшись в улыбке, я прижал маленькую к груди.
— Пусти, поджигатель! — она попыталась освободиться, но не вышло.
— Оторвись на секунду от ультрафиолета и загляни в рюкзак.
Сработало — природное любопытство взяло верх над желанием дуться, и Иволга тут же перебралась ко мне за спину, чтобы нырнуть в сумку.
— Так тут же!.. — ахнула она через несколько секунд
— Ага. Все его стихи. Не поднялась рука на литературу. Но Киру об этом знать необязательно.
— Хитрюга! — засмеялась Ива, обнимая меня со спины и целуя в щеку. Потом снова отстранилась и притихла: — Лишь бы Кир ничего с собой не сделал.
— Не, — ловко перехватив её за талию, я уложил маленькую к себе на колени. — Кир слишком сильно любит себя, чтобы наложить руки.
— Думаешь?
Ответить я не успел. Зазвонил Ивушкин телефон.
— Алло? Да. Угу. Ну наконец-то! Я передам ему, обязательно. Ждём завтра звонок из клиники. Ага, давай, — и мелкая положила трубку, глядя на меня как-то совсем по-новому. С уважением?..
— Это был Кир. Завтра он идёт в клинику. Ты оказался прав на все сто!
— А почему он не идёт сегодня? — нахмурился я.
— Надо же привести себя в порядок, — пожала плечами Ива. — Собрать вещи, отоспаться. Убрать вещества из комнаты.
— Понимаю, — я прикрыл глаза и прижался щекой к виску Иволги. — Хорошо, что всё получилось.
* * *
Мы провели на набережной весь вечер и начало ночи. Занимались какой-то ерундой: гуляли, прыгали через лужи, ели в попадавшихся на пути кафе, целовались под мостом. Солнце постепенно совсем опустилось за горизонт, окрасив волны реки в желто-оранжевые тона.
— Ты знаешь, что последний луч всегда…
— Зелёный. Я смотрел «Пиратов Карибского моря».
— Но он правда есть! Однажды я весь вечер просидела, пялясь на закат. Ждала такого луча, маленькая ещё была. В общем, в тот раз увидеть не получилось.
— Так откуда уверенность в его существовании?
— Видела, случайно. Не думаю, что он показывается, когда его ждут.
— Ив, это оптическое явление…
— И что? — Иволга уселась на бетонное ограждение, и ветер запутался в её отросшей чёлке. — Хочу и верю, скучный Кедр!
— Значит, он и правда существует? — я примиряюще накрыл Ивушкину ладонь своей.
— Угу, — кивнула маленькая. — Я успела уже забыть о луче, и вот тогда он появился. Мелькнул на несколько секунд, а потом солнце совсем исчезло. Настоящее волшебство!
Я кивнул, поймав себя на мысли, что волшебство — это Иволга в медленно наступающей темноте. Сумерки не отбирали у нас цвета до конца, но оставляли силуэты — и каре, горящее в сгущающемся мраке, завораживало меня. Ива выглядела одновременно хрупкой, прекрасной и незыблемой, как произведение искусства. Ведь, казалось бы, что такое Мадонна? Лишь краски, нанесенные на холст гениальной рукой. Её можно разорвать так же легко, как картины Кира сегодня днём. Но люди не только не делают этого — наоборот, берегут эту хрупкость, эту причудливую вечность застывшего момента, подлинную красоту.
— Ты чего завис?
Я не ответил, лишь обнял её, спрятав лицо в жёлтую маечку на груди.
— Глеб… — голос Ивы дрогнул.
— Просто хорошо. Хорошо, что ты есть.
— Я не могу не есть, — хихикнула вредина. — Я же тогда совсем растаю!
* * *
Мы чуть не опоздали на последний поезд в метро. Впрочем, это было не страшно: пару раз так случалось, что грохочущая гусеница уже уносилась в темноту тоннеля прямо перед носом. И мы шагали домой через длинный, запылённый мост, любуясь ночной рекой.
В вагоне не было никого, так что Иволга забралась на сидения с ногами и стала рыться в рюкзаке. Я сел рядом, прижавшись к ней спиной, и тоже вытянул ноги.
— Я забыла наушники! — сообщили из рюкзака.
— Возьми мои.
— Ага.
Я прикрыл глаза, наслаждаясь моментом приятной усталости, близости любимой
