Читатель, который начал знакомство с современной поэзией в 90-х годах и позже, мог прочесть Олега Чухонцева лишь по изданию избранного — “Пробегающий пейзаж” 1997 года1. Перед “Пробегающим пейзажем” у Чухонцева была третья по счету книжка — “Ветром и пеплом”, вышедшая в 1989 году, и “Стихотворения” того же года. В избранном 1997 года меньше десятка стихотворений, датированных 90-ми годами. Новое столетие Чухонцев открыл книгой стихов “Фифиа”, появившейся в 2003 году и включившей в себя 28 стихотворений2. Через два года избранное Олега Чухонцева — “Из сих пределов” — было издано вновь, в переработанном виде3. Вот и вся библиография за последние двадцать лет, не считая журнальных публикаций тех же стихов. Иными словами, пишет Чухонцев мало. Опубликованное на сегодняшний день наследие поэта издатель мог бы вместить в книжку толщиной менее двухсот страниц.
Однако если учесть, что такой томик вмещает творчество поэта на протяжении почти полувека, в течение которого сменилось несколько историко-литературных эпох, то станут очевидны и проблемы, которые встают перед сегодняшним читателем Чухонцева. Разнообразие тем, жанров, а следовательно — поэтических языков выливается в некоторую проблему синтеза творчества поэта. Стихи любого большого поэта требуют от читателя поиска своеобразного “общего знаменателя”, сердцевины художественного мира. Стихи Чухонцева побуждают к поискам такого знаменателя. Им могла бы быть личность поэта, биографический сюжет, архетипическая бытийная ситуация, преломившаяся в творчестве и раз за разом вызывающая творческий порыв. Но найти такой знаменатель непросто: автор скуп на авторефлексивные подсказки, дающие варианты готовых ответов на вопрос о своеобразном истоке художественного творения . Образ автора постоянно ускользает; кажется, он появляется только для того, чтобы отступить на задний план перед тем, что выговаривается посредством его. Нет прямого высказывания лирического “я”, оно дано лишь косвенно — в кружении вокруг деталей.
Попросту говоря, стихи Чухонцева требуют понимания не только в частностях, но и в целом . И это целое неотделимо от самого явления поэта — явления, которое выразимо не только стихами, но даже — их отсутствием. Например, очевидно, что минимальная плодовитость Чухонцева в последние пятнадцать лет, когда, казалось бы, исчезло государственное давление на литературу, неким образом встроена в определенную — вольную или невольную — стратегию творческого развития поэта.
У Чухонцева развитие тесно связано с отношением поэта ко времени . Чухонцевское молчание и его слово одинаково задействованы в этом отношении — осознаваемом, постоянно обдумываемом. “Родился новый читатель, тот, который не слышал моего имени, поскольку нет книг”4, — обронил Чухонцев в беседе с Игорем Шайтановым.
Поэт-марафонец
Творчество Олега Чухонцева довольно слабо исследовано. Главное, что на сегодняшний день сказано о поэте, сказано в основном в жанре рецензии5. Но примечательно, что рецензии эти почти всегда перерастали границы жанра и оказывались, по сути, подступами к самому феномену поэзии Чухонцева, которая производит “эффект целого”6, а также подступами к опознанию самой личности поэта. Эта черта “рецензий на Чухонцева” во многом объясняется особым авторским составом рецензентов, в котором не встретишь случайных людей. Практически все они — ведущие критики и поэты. Среди них М. Амелин, Н. Иванова, Б. Кенжеев, Д. Полищук, И. Роднянская, И. Шайтанов, Г. Шульпяков. Безусловно, сам состав критиков позволяет судить об особенностях восприятия личности и творчества Олега Чухонцева в литературных кругах. Для рецензентов характерно стремление показать то, что в случае с творчеством Чухонцева лежит не на поверхности, что с трудом поддается дефинициям и вообще с трудом ухватывается . Но парадокс: именно то, что извлекается “с трудом” в случае с поэзией Чухонцева, оказывается ее существом, определяющим художественную ценность этого творчества. Неочевидность этого существа для сознания, которое не готово к определенному погружению в текст, сообщает поэзии Олега Чухонцева несколько ложный налет элитарности. Ложен он потому, что элитарность в данном случае не является чертой творчества самого поэта. В том, что поэзия Олега Чухонцева сегодня воспринимается как элитарная, — особенность текущего момента в развитии русской поэзии, а не заслуга поэта, которая, впрочем, вряд ли воспринималась бы им самим в качестве таковой.
В основании того литературного явления, каковым является Олег Чухонцев, как кажется, лежит сочетание несочетаемого на первый взгляд. С одной стороны, поэзия Чухонцева практически не дает пищи для мифа о поэте: в ней нет яркого магистрального биографического сюжета, питающего каждое слово иных персонажей истории русской поэзии. Но с другой стороны, сегодня можно говорить об особом восприятии самой фигуры Олега Чухонцева. Это восприятие основано не просто на умении поэта оставаться в стороне от происходящего в литературном быту, жизни, но скорее на общем стаже чухонцевского молчания. Общим сроком пребывания в стороне — которое пугающе для среднестатистического регулярно пишущего литератора — Чухонцев на сегодняшний день оказался, как, пожалуй, никто, закален в статусе поэта. Чухонцев — поэт, одолевший марафонскую дистанцию молчания . Иными словами, особенность чухонцевской репутации в литературных кругах — в практически полном отсутствии биографии, совершающейся на глазах у публики . И люди, знающие литературные круги изнутри, склонны рассматривать биографию такого рода как близкую к идеалу для человека, находящегося в постоянном творческом поиске. Безусловно, цена “чистой” репутации была бы невысокой, если бы Олег Чухонцев писал посредственные стихи. Но в том-то и секрет сегодняшнего восприятия Чухонцева литературными кругами: поэт показывает свой безупречный литературный путь как путь постоянного творческого роста . Чухонцев и сам любит говорить о поэтах “весенних” и “осенних”, невольно причисляя себя ко вторым. Однако сложно вспомнить поэта до такой степени “осеннего”. В сорок лет он писал лучше, чем в тридцать, в пятьдесят — лучше, чем в сорок. Сегодня он пишет лучше, чем в пятьдесят. “Лучше” в данном случае нужно понимать как выражение способности развиваться, находить новые языки для каждого стихотворения.
Пейзаж внутренний и внешний
Сошлюсь на один из телефонных разговоров с Олегом Григорьевичем, когда я решился задать простой, но не всегда уместный вопрос: почему он долго не писал? как объяснить молчание? Не многое из того, что ответил Чухонцев, я возьмусь закавычить, опасаясь переврать в нюансах. Но в общем Чухонцев сказал довольно простую и понятную вещь: в 90-е годы “было много соблазнов” — телевизор, газеты, возможность ездить за границу и т. д. Быстро меняющаяся страна располагала к быстрому расширению кругозора. “Но, — заметил Олег Григорьевич, — я ведь не репортер”. И пояснил свою мысль: движение по горизонтали мало что дает для творчества. Здесь Чухонцев коснулся своей собственной метафоры “пробегающего пейзажа”, сказав, что она несколько неточна — точнее было бы “внутренний пейзаж”. Такой пейзаж, по мысли поэта, не порожден напрямую реальными картинами жизни, но сами картины порождены внутренним вбидением. “Вы посмотрите на пушкинские пейзажи — они все внутренние”.
“Внутренний пейзаж” — это словосочетание на поверку многое говорит о творчестве Олега Чухонцева. Чухонцевское понимание пейзажа как внутреннего содержит своеобразную формулу перевода жизни на язык поэзии . По сути, это чухонцевское определение поэзии. В нем — его философия творчества и один из ключей к стихам.
В разговоре с И. Шайтановым Чухонцев упоминает о пропавшем (украденном) чемодане с его записными книжками. “Чемодан с записными книжками” — это наводит на размышления. Например, становится очевидным соотношение в творческой кухне огромного количества набросков и очень небольшого количества готовых произведений. В творческом процессе записные книжки находятся лишь на первом уровне отбора материала, который может претендовать на то, чтобы когда-либо дорасти до поэзии. Это своеобразная рассада, которая должна пустить корни, — схваченный пейзаж должен стать внутренним .
