— Уже подозреваешь?
— Как и ты, Митя, как и ты. И я уже просек, кого ты подозреваешь. Это заметно. Думаю, и преступник почувствовал. И не убеждай меня, что тебе это безразлично. В этом саду много народу, но спокойных нет. Почему все так веселятся, кричат, вспоминают всякие забавные случаи? Они возбуждены. Каждый про себя просчитывает, копается в прошлом, пытается найти корни анонимки. Все, кого ты видишь сейчас, — это следователи, мастера сыска и дознания. Держись, Митяй! Недолго осталось.
— Что говорить, когда кто-нибудь спросит о тебе?
— Обо мне может спросить только Селена, да, Селена? Вот кого я люблю, вот кого мне не хватало в Салехарде, на Сахалине, в Синельникове, но хоть в Москве она будет со мной, да, Селена? Митя! Все до единого знают, куда я еду, я чувствую на себе всеобщие взгляды. И если кто спросит, знай — лукавит. А ты, — Ошеверов наклонился и зашептал Шихину на ухо, — посмотри за народом, этак невинно, доброжелательно, ладно?
— Не нравится мне все это, ей-богу!
— Не переживай. Гости прекрасно себя чувствуют, сыты, пьяны... Все очень хорошо получилось. А причина для волнений есть только у одного человека, только одному может не понравиться сегодняшний вечер...
— Кому?
— Доносчику. Но его недовольство можно стерпеть. Стерпим? Переморгаем? Оботремся?
— Слушай, мне становится страшно.
— Ничего, это приятный страх. Как у девушки перед брачной ночью. Что-то откроется, что-то познается, что-то будет преодолено... А там, глядишь, радость будет, сладость неземная и наслаждение... Знаешь, в некоторых деревнях остался обычай — наутро после брачной ночи вывешивать во дворе окровавленные простыни. Чтобы все знали — девушка была настоящая, а не подпорченная. Правда, в последнее время обычай несколько облагородили — вместо простыни вывешивают красный флаг. Но по мне пусть уж лучше будет простыня. И истолкована она может быть только в истинном смысле — белый флаг поражения, красный флаг победы... Чья-то победа — это всегда чье-то поражение... А если то и другое на крови замешено, это всерьез.
Ошеверов стоял в светло-кремовом костюме, в белоснежной рубашке, в светлых замшевых туфлях, выкупанный, гладко выбритый и причесанный. У калитки его поджидала прекрасная Селена в желтых бархатных штанах и зеленой шелковой блузе, которая на слабом ветерке раздувалась, как парус, готовый увлечь куда-то за горизонт, где ждут события тревожные и радостные.
— Держись, Митя! Я с тобой! — воскликнул Ошеверов, поняв смятение друга. — Держись! — И частой упругой походкой направился к рефрижератору.
— Ни пуха! — успел крикнуть Шихин.
— К черту! — с удовольствием откликнулся Ошеверов. И, нырнув под боярышник, пропал с глаз. Шихин медленно прошел следом. Селена уже сидела в кабине, с любопытством оглядываясь по сторонам, Ошеверов ворочал рычагами, ключами, тыкал пальцами в кнопки, к чему-то прислушивался. Наконец мастодонт вздрогнул, чихнул чем-то ядовитым, заревел и попятился назад. Ошеверов ловко завел мощный зад машины в переулок, переключил скорость и двинулся к Подушкинскому шоссе, повернул налево, потом через двести метров еще раз налево и с грохотом покатил к Москве.
Жара спала, сквозь ветви елей пробивались лучи солнца, под деревьями установилась предгрозовая сумрачность, но было тепло, тихо, ясно. Где-то над Жаворонками прогудел самолет. На фоне темных туч он казался радостным вестником, его иллюминаторы вспыхивали красноватыми бликами отраженного солнца. Самолет торопился во Внуково, чтобы успеть сесть до грозы. Должно быть, пассажиры видели фантастическую картину — Москву, подсвеченную закатным солнцем, и надвигающиеся темные тучи с торчащими из них острыми молниями.
— Ни пуха, — повторил Шихин и, взглянув на темнеющее небо, вернулся в сад. И тут внимание его привлек басовитый голос, бубнивший где-то рядом. Раздвинув кусты малины, Шихин увидел Адуева. Рядом в гамаке лежала Марсела, разбросав мосластые свои конечности. Иван тихонько раскачивал гамак, при этом с выражением зачитывая что-то из книги.
— Образ положительного героя всегда отличали высокие душевные качества, — голос Ивана вибрировал, опускался до еле слышного придыхания и тут же снова набирал силу убежденности, уверенности в правоте. — Человек завтрашнего дня — это мужественный, умный, готовый к самопожертвованию во имя...
Глаза у Марселы были закрыты, чтобы ни красное небо, ни прыгающие но ветвям белки, ни вид заботливого отца не мешали ей проникнуться услышанным. Но Шихин заподозрил, что глаза у Марселы не просто закрыты, что дышит она куда ровнее и безмятежнее, нежели требовала вдумчивая сосредоточенность.
— Она не спит? — спросил он.
— Спит, — шепотом ответил Адуев, приложив палец к губам. — Не мешай... Во сне очень хорошо все усваивается.
— А ничего, что она... слегка храпит?
— Когда начинает всхрапывать, я читаю громче.
— А тебе не кажется, что ее храп — защитная реакция?
— Это как? — Адуев с подозрением уставился на Шихина.
— Она подсознательно глушит тебя, чтобы не слушать этот собачий бред.
— Знаешь что, — яростно прошипел Адуев, — иди! — Он замахал рукой, прогоняя Шихина, словно надоедливую муху. — А то она усвоит не то, что нужно, и получит двойку! У нее сочинение на носу.
— Про что сочинять будет?
— Мы решили не рисковать и взять свободную тему... А о чем может быть вольная тема, — рассудительно зашептал Адуев, которому, видимо, и самому надоело зачитывать страницу за страницей. — Герой литературы и жизни, строительство нового общества или уж на худой конец перестройка в условиях зрелого монументализма. А если брать какого-нибудь писателя, то недолго и впросак попасть... Сегодня тот хорош, завтра этот, потом возвращаются к тому, по которому топтались вчера... Пусть лучше про героя пишет.
— Вот именно! — горячо поддержал его Шихин. — Это будет удар наверняка.
— Ну то-то, — облегченно проговорил Адуев. — Да, Митя... Ты это самое, — Адуев перешел на шепот, — я Вале утку дал, чтоб она приготовила... Проследи, ладно?
— За чем проследить? За уткой? Она что, живая?
— Да нет! — досадливо крякнул Адуев. — Мороженая.
— Так чего за ней следить? — прикидывался дураком Шихин.
— Ну как, — Иван помялся, — налетит эта шелупонь, и крылышка не достанется. Ноты это... можешь полакомиться, если, конечно, в меру. — И он засмеялся с той выверенной доверительностью, чтобы Шихин понял — это, конечно, шутка, но сказана всерьез.
— Что ты, что ты! — Шихин приложил руки к груди. — Конечно! И не сомневайся! Прослежу! Ни одна косточка, ни одна перепоночка не пропадет. А то ишь! Они и на запах слетятся, воронье поганое! За ними глаз да глаз!
— Вот-вот, и я о том же, — Адуев посмотрел на Шихина с испытующим прищуром, который выработался у него при вынужденных посадках и всплытиях в суровых условиях Кольского полуострова, когда он всматривался в окуляры, в объективы, перископы и панорамы, изыскивая самый ничтожный шанс спасти для государства технику и собственную жизнь. И тут же обратив взор в книгу, Адуев заговорил нараспев и с выражением в голосе: — Образ строителя нового общества будущего всегда характеризовался выдающимися душевными качествами, высочайшей степенью нравственности, самозабвенной преданностью всевозможным идеалам, радостной готовностью пожертвовать своей жизнью и жизнью близких во имя всеобщего торжества, во имя победы угнетенных трудящихся всех стран и народов, ради счастливого ликования наших далеких потомков, которые со слезами благодарной признательности воспримут...
Шихин, уже собравшийся уходить, заинтересованно обернулся.
— Там что, так и написано?
— Нет, я еще и от себя добавляю. А что, заметно?
— Я слышу, текст прямо за душу берет... Неужели, думаю, в учебниках стали так писать... Только это... Насчет будущего... Вот как ты смотришь, если, к примеру, Иван Грозный решил бы построить общество будущего? Для нас с тобой, к примеру...
— А почему Иван Грозный? — подозрительно спросил Адуев.
— Ну какая разница! Пусть будет Василий Темный!
— Не понял! — сказал Адуев так твердо, будто был уверен, что каждое его слово записывается на магнитную ленту, тут же расшифровывается и машинистки уже печатают текст, который мгновенно передается куда надо и становится уличающим документом.
— Вот ты говоришь, что мы строим общество будущего, то есть для наших иотомков. А я спрашиваю — что получилось бы, если бы наши великие предки задумали сварганить общество для нас?
— Да это был бы кошмар какой-то! — расхохотался Адуев, что-то сообразив.
— А мы вот строим и ничего не боимся — ни смеха потомков, ни их сочувствия... Наверно, будут и смех, и жалость... Заглядываем на тыщу лет вперед, а сами от доносов отказаться не можем. Как ты думаешь, в строительстве ликующего общества анонимки помогают?
Адуев некоторое время в упор смотрел на Шихина, и чувствовалось, что за крепким лбом его идет напряженная работа мысли, которая охватывает не только настоящее, но устремляется вдаль и ввысь. Видимо, не обнаружив в будущем ничего обнадеживающего, увидев там одни лишь опасности и подвохи, Адуев взял Шихина за локоть, отвел за малинник поближе к туалету, но, заметив в деревянной будочке розоватую суету, увел Шихина к рябинам. И только там, обернувшись по сторонам, спросил:
