— И его... ищут?
— Конечно. Такого человека нельзя оставлять без присмотра, — усмехнулся Аристарх. — Ладно, — Аристарх махнул рукой, — разбирайся с ним сам. Мне пора.
— Заглянем к Юрию Ивановичу?
— Его нет в мастерской, опять в Гриве. Пишет деревенское кладбище, виды от барского холма вниз, к Серене... Кстати, Ванька-немой пропал, нашли полуживого от голода в канаве, отправили в Козельск, его больше никто не видел.
— Но он жив?
— Еле-еле... Да, иконка, которую ты у него выменял за дне пачки сигарет, цела? — Аристарх пристально посмотрел мне в глаза.
— Цела. С иконкой все в порядке, — твердо сказал я, но почувствовал, что краснею.
— Вот когда он расстался с ней, на него и посыпались беды. Скоро помрет в доме престарелых. У кого-то сигаретку стащит, его изобьют. И он умрет. Иконку то... береги.
Аристарх поднял воротник плаща, надвинул беретку на лоб и, согнувшись, зашагал к Белорусскому вокзалу. Да и мне пора было к Шихину, там назревали события. В Одинцово уже мчался на своем грузовике Ошеверов, ощущая спиной десять тонн мороженого окуня, похрустывание конверта, который только что получил на Центральном телеграфе. Селена сидела рядом. После бокала шампанского она стала еще прекраснее, еще веселее, и от ее звонкого смеха шарахались в сторону машины и ныла влюбчивая ошеверовская душа.
* * *
Из авторских заметок, не вошедших в основной текст.
Не забыть группу молодых людей, которых заманила к Шихину Селена. Какое-то время они бесцельно бродили по саду, приняли живое участие в опустошении ошеверовской канистры, потом, как истинные ценители старины, обошли весь дом в поисках самоваров, утюгов, подсвечников, настольных ламп, и ясе найденное складывали в кучу, намереваясь прихватить с собой в Москву. Молодым людям и в голову не приходило, что это добро может пригодиться хозяевам, если не для дела, то хотя бы для душевной утехи.
Шихин с пристальным вниманием наблюдал за их деятельностью, она настолько его заинтересовала, что он забыл и об анонимке, и о предстоящем возвращении Ошеверова. Дождавшись удобного момента, когда молодые люди забрались под дом, надеясь, видимо, найти там что-то уж совершенно необычное, он, не говоря никому ни слова, оттащил в дом все их находки, свалил в сундук и запер его.
Выбравшись на свет, добытчики впали в беспокойство, охлопали себя руками по бокам, о чем-то возбужденно лопотали и даже повышали голоса, но ни одного самовара, утюга, подсвечника обнаружить не могли и, закручинившись, ушли в глубину сада, а там растворились, сделавшись невидимыми. Спросить же, куда девались собранные сокровища, они не могли по той простой причине, что жили в другом времени, в ином нравственном измерении, и никого из присутствующих в упор не слышали. Они могли общаться только с людьми одних с ними убеждений и немного с Соленой, но и она была для них почти прозрачной, и сквозь нее они видели бревенчатые стены, флоксы у крыльца, друг друга. А от остальных людей ощущали лишь кратковременное беспокойство, как от невнятного шороха или неожиданно мелькнувшей тени.
Но если людей они ощущали как запах или сгусток тумана, то предметы видели явственно, остро. Особенно ярко чувствовали молодые люди продукты питания и, надо думать, каждый раз бывали очень удивлены, находя в доме вино, горячего жареного окуня, картошку, сваренную по-шихински, и не видя при этом вокруг ни единого человека. Они осторожно пробовали пищу, убеждались в полной ее пригодности, с аппетитом уминали и снова уходили в сад, изумленные этим чудом природы. Иногда кто-то из них, столкнувшись взглядом с Марселой или почуяв на тропинке густой дух федуловских подмышек, ощущал смутное волнение, но вскоре снова успокаивался, видимо, объяснив спою тревогу приближающейся грозой.
Когда раздавались голоса людей, они настороженно прислушивались, не зная, как это объяснить, но поскольку умственные их усилия не могли быть продолжительными, молодые люди забывали об этом странном явлении и снова предавались дружескому общению. По виду их можно было предположить, что некоторые попали в сад из далекого прошлого — длинноволосы, босы, в лохмотьях, слов знали немного, смеялись с надсадным хрипловатым клекотом. Другие были стрижены чуть ли не наголо, некоторые выбрили лишь часть головы, кто сбоку, кто сзади, одежду испещрили непонятными словами, рисунками — эти явно из будущего. Попадались особи и мужского пола, и женского, отличаясь разве что голосами. Поскольку молодые люди не видели никого вокруг, они время от времени, не найдя другого занятия, предавались утехам, которым принято предаваться в сугубом уединении, многократно перепроверив запоры, шторы, убедившись, что ушли соседи, что спят дети, отключен телефон и включен телевизор.
Все это очень возбуждало Федулову, она просто не находила себе места, пыталась даже помешать молодым людям, уличить их в безнравственности, потом предприняла отчаянную попытку сойти за свою, но пришельцы не видели ее, и Федулова поняла своим умом — не притворяются. И посрамленная, уходила, набрасывалась на Ююкина, повергая того в сложные, неоднозначные чувства, ему было и лестно, и страшно. Он хохотал, вырывался, вскрикивал жалобно — видимо, жажда жизни все-таки брала верх над жаждой наслаждений.
13
А здравомыслящий и не угасший еще читатель, конечно, задумается — что же получается, при таком скоплении мужчин и женщин в одном саду ни разу не возникли, не прошелестели, не пролепетали нежные чувства?
Пролепетали. Но настолько постыдно, что об этом, возможно, и говорить бы не стоило, но если заговорили, то уж ладно. Опять же замечено, что постыдность более привлекает, нежели отношения безупречные с точки зрения морали и политики. Не будем удивляться и делать вид, будто не знаем, что у нас мораль и политика слились, что человека блудливого мы называем идеологическим врагом, а если кто соблазнится чуждой идеологией, немедля заклеймим как морального извращенца.
Уже упоминавшийся Федулов, помните — сутуловатое существо с отвратительно голым, без следов шерстистости телом, тот самый Федулов, который шарил но дому в поисках кофточки и рейтуз, поскольку не представлял, как еще можно потешить честную компанию, так вот этот самый Федулов и впал в блуд. Или уж во всяком случае попытался впасть, что равносильно совершенному преступлению, если отталкиваться от Уголовного кодекса.
Ведомый непутевой своей судьбой, Федулов вышел к гамаку под дубом как раз в тот момент, когда Марсела потянулась, хрустнув сильными суставами, с удивлением посмотрела на отца, но, узнав, улыбнулась виновато.
— Я долго спала?
— В самый раз, — ответил Адуев. — Хотя могла бы и еще с полчаса поспать. Две главы остались, — он с сожалением пролистал несколько страниц учебника.
— О чем осталось? — полюбопытствовал Федулов.
— Торжество идей в застойный период. Очень важная тема. Ну ничего, после ужина проработаем... Скоро ужин.
— Вот это дело, — Марсела спустила с гамака длинные ноги, не очень-то заботясь, чтобы прикрыть место, откуда они росли, потерла глаза и, кажется, только тогда увидела Федулова. — Не пойму, — не то мужик, не то баба? — проговорила она озадаченно.
— Мужик, — раздраженно ответил Адуев. — Неважный, правда, но мужик.
— Почему же неважный? — оскорбленно спросил Федулов.
— Вид у тебя не то что неказистый, а даже какой-то отвратный, — убежденно сказал Адуев. — И пришел сюда некстати, и жену свою бросил, она, бедная, который час по дорожке взад-вперед шастает, пристает к кому попало.
— Ты что-то насчет ужина говорил? — напомнила Марсела.
— Придется потерпеть... Но я уже слышу запах жареного.
— Неужели опять окунь? Ошалеть можно... Гостей положено ублажать.
— Окунь — ладно, — проговорил Адуев озабоченно, — с ночлегом бы утрясти... А то как бы не пришлось в гамаке ночевать. Надо поговорить с Митькой, пока все свободные места не расхватали. Похоже, дождь будет, — Адуев потянул носом воздух, окинул взглядом часть неба, где уже темнели, загустевали тучи.
— Хватит всем места, — беззаботно проговорил Федулов. — Там на чердаке рота солдат поместится.
— Солдаты, может, и довольны будут, а у нее экзамены на носу. Кое-что придется еще раз повторить, — хмуро заметил Адуев, недовольный настырностью Федулова.
И тут заговорила Марсела, да не просто заговорила, а выдала такое, что заставило Адуева и Федулова с изумлением посмотреть друг на друга и примолкнуть.
— Если бы ты зная, папа, — сказала она, снова опрокинувшись в гамак, — как мне надоели эти самоотверженные герои! Тебе не кажется, что все они... вроде религиозных фанатиков? Во что-то там верят, к чему-то стремятся, с чем-то борются... Оказывается, верят они в какое-то будущее, которое, никогда не видев, называют прекрасным. Ведь это немножко глупо, а? Их не интересуют факты, им плевать, что их слова не стыкуются с делами, что над ними смеются, их ненавидят — они верят! И в этом видят смысл существования. Не понимаю... Бредут по колено в собственной крови, а взгляды устремлены за горизонт, где они надеются с минуты на минуту увидеть желанные вершины. И ведь знают, что кровь им по колено, но не опускают глаза, иначе придется ответить хотя бы на собственный вопрос — из кого ее столько натекло? А кто-то будет оценивать мои знания и умственные способности по той восторженности, с какой я к ним отношусь. Чем больше восторженность, тем умнее я буду выглядеть, тем более достойна буду получить высшее образование. Я правильно все понимаю?
